Тима Феев - Трим

И вот однажды настал тот самый день. Последний день людей на этой планете. Однако, этого еще никто не знал тогда и не предвидел. А ведь вполне возможно было и стоило. Поскольку люди к тому времени уже так изменили свой мир и так надругались над ним, что ответной реакции просто не могло не последовать. Вот и задумаешься тут невольно, что лучше: ничего не уметь, а оттого и не делать ничего, или все уметь, но изменить слишком многое. Сам же я тогда в лесу был. Потому что очень любил находиться один и любил путешествовать. И ни о чем таком, конечно, совсем не догадывался. Помню лишь поутру, когда я проснулся, то, выбравшись из палатки, стал как всегда прислушиваться к звукам леса. Уж больно сильно они мне нравились. Словно музыка они всегда меня утешали и успокаивали. И мне действительно даже иногда казалось, что я различал некую речь в пении птиц, шелесте листвы и шуме ветра. Но все это было, конечно же, не так. Пока не так. Однако, примерно к полудню, я на самом деле различил в лесу какие-то слова. И эти слова произносили животные.

— Так что мы будем делать с ним? — спросил кто-то очень грубым голосом.

— Предлагаю, как с остальными, — ответил ему более высокий, тявкающий голос.

— Нет, я так не могу, — снова прозвучал низкий голос. — Ведь он природу по-настоящему любит и понимает даже, кажется.

— А вот мы сейчас, давай, проверим, — вновь протявкал ему кто-то в ответ.

После этого сразу с нескольких сторон ко мне из-за деревьев вышли дикие звери. Там были и волки, и лисы, и даже медведь. И этот вот самый медведь снова довольно отчетливо произнес: «Ты нас действительно понимаешь, странный человек?» На что я, и сам не до конца осознавая как, буквально прорычал ему в отчет, что да, мол, хорошо понимаю. На что медведь утвердительно кивнул мне головой и спокойно ушел обратно в лес. А за ним последовали и все остальные. Я же остался сидеть один в полном недоумении. Во-первых, как это вообще можно было понять, что я разговаривал с животными. А во-вторых, и самое главное, чего такого удивительного могло произойти в этом лесу, что дикие звери сами заговорили со мной. Все это казалось таким абсурдным и даже нелепым, что я тут же собрал свои вещи и, почти не разбирая дороги, пошел быстро прочь из этого леса.

Однако, добравшись до города, я уже напротив немало пожалел о том, что спешил. Потому что спешить мне как раз было и некуда. Ни одного человека вокруг. Остановившиеся поезда и машины, впустую теперь перемигивающиеся светофоры. Вещи, разбросанные здесь и там. Газеты, одежда, бумажные деньги. Все то, что было еще совсем недавно так важно для нас. Но главное: ни следа от пропавших людей, вот даже самого малого. Я смотрел по сторонам и не мог насмотреться. Нет, не то, чтобы мне нравилось все то, что я видел. Напротив, я никак не мог поверить в это. В то, что здесь вот так в одночасье произошло. И я все спрашивал тогда себя: «Как, ну как же теперь?» и еще «что же теперь со мной самим будет?» Однако вокруг ничего не происходило и ответить мне также никто не мог. Причем, я сразу тогда догадался, что так происходило везде, а не только в моем родном городе. И что я никого и никогда больше не увижу. Что я последний и, возможно, единственный человек на Земле. Наконец, уже после часов пяти бесцельных мытарств, я горько заплакал. И это продолжалось очень долго, почти всю ночь. Причем, где я тогда находился, где спал и бродил, я потом даже вспомнить не мог. А помнил лишь сильную боль, которая буквально жгла меня изнутри. И пусть эта боль была всего лишь душевной, однако она была ничем не лучше физической. Словно бы часть моего существа, которая крепко-накрепко связывала меня с человеческим прошлым, вот так в одночасье вырвали из меня, оставив внутри одну лишь пустоту. Которая, — тут старик печально вздохнул, — не заполнилась до конца и до сих пор.

А потом я отчего-то почувствовал, что вместе с потерей своего человеческого прошлого, к которому уже так сильно привык, я кое-что и приобрел. Нет, я не научился делать что-либо. Скорее наоборот. Но зато я научился по-настоящему молчать и слушать. И хорошо понимать все то, что было вокруг меня. И все те странные звериные разговоры в лесу, что я слышал в последний день, были всего лишь началом этого преображения. Я научился понимать язык ветра и воды, деревьев и птиц. Я увидел окружающий мир совсем по-другому, не таким, как прежние люди. И знаешь, я даже не сильно-то теперь и страдал от своего недостатка, который мешал мне что-либо делать. Ведь что было делать-то, когда мир так величественен и прекрасен. Когда в нем все так совершенно. Зачем что-то менять, если можно просто внимательно слушать. Да и не просто слушать, но и говорить с ним, и находить общий язык. Иногда спорить, конечно. Но потом снова мириться и чувствовать, — старик на секунду задумался, — гармонию. Да-да, именно гармонию. Со всем миром, полностью, без исключения.

— Скажите, дедушка, — прервала наконец его Зу, — а когда вы тримов впервые увидели? Вы подружились с ними или наоборот, испугались?

— Нет, — ответил ей старик, — я не испугался. А напротив, очень обрадовался. Ведь вы были почти такими же, как и я. То есть могли видеть мир по-другому и слышать его. Вы также видели всю его красоту и гармонию. Чувствовали непреходящее очарование. Поэтому мы сразу и подружились. И еще одно. Я вот не говорил тебе об этом, но после того дня, когда все так переменилось, сам я отчего-то меняться перестал. Ну вот посмотри на меня теперь, — он глянул на девочку, — пусть я и выгляжу как древний старик, но на самом деле, мне уже столько лет, что даже представить себе сложно. Я думал об этом, конечно, но так и не пришел к какому-либо выводу. Единственное, что могу определенно сказать, что утратив способность воздействовать на окружающий мир, я и сам перестал поддаваться на его воздействия.

На этом разговор был завершен и девочка, взяв со старика слово, что завтра он ей еще что-нибудь расскажет про людей, направилась назад в свою деревню. Старик же вернулся на свое излюбленное место на берегу. Ему почему-то очень нравилось сидеть там на камне и вглядываться в горизонт. Словно бы в несбыточной мечте разглядеть там пусть хотя бы и призрачное, пусть, возможно, состоящее из одного лишь морского тумана, но знакомое человеческое лицо.