Уильям Гибсон - Нейромант. Трилогия Киберпространство

— Нет?

— Нет. Сны… в снах все большие, очень большие… я тоже большая, двигаюсь, плыву среди других…

Ховер, взвыв, преодолел бетонный подъезд к трассе меж штатами, Тернер выдохнул и только тут сообразил, что уже с минуту задерживает дыхание:

— Что за другие?

— Яркие. — Снова молчание. — Не люди…

— Ты много времени проводишь в киберпространстве, Энджи? Я хочу сказать, надолго подключаешься в деку?

— Нет. Только когда делаю домашние задания. Отец сказал, что мне это вредно.

— А о снах он что-нибудь говорил?

— Только то, что они становятся все реальнее. Но я никогда не рассказывала ему о тех, других…

— Хочешь поделиться? Может быть, это поможет мне сообразить, что нам теперь делать.

— Некоторые из них рассказывают мне всякое. Разные истории. Когда-то там не было ничего, ничего, что существовало бы само по себе, — были только базы данных и люди, копавшиеся в них. Потом что-то случилось, и Оно… Оно познало себя. Это уже совсем другая история — о девушке с зеркальными глазами и о мужчине, который боялся кого-нибудь любить. Что-то, что сделал этот человек, помогло Целому познать себя…. А потом Оно как будто распалось на различные части себя самого, и мне кажется, те — яркие, другие — и есть эти части. Но об этом очень сложно рассказывать, потому что сами они говорят об этом не совсем словами.

Тернер почувствовал, как по спине у него побежали мурашки. Что-то всплывало, возвращалось к нему из подводного города — досье Митчелла. Волна жгучего стыда в холле, облупившаяся грязно-кремовая краска, Кембридж, общежитие университета…

— Где ты родилась, Энджи?

— В Англии. Потом мой отец стал работать на "Маас", и мы переехали. Сначала в Женеву.

Где-то посреди Вирджинии Тернер свернул ховер на обочину из гравия, потом съехал на заросшее пастбище. Он повернул налево, за машиной потянулся клубящийся хвост пыли. Лето, все высохло. Тернер завел ховер поглубже в ельник. Турбина заглохла, машина грузно осела, выдавливая воздух из-под юбки.

— Теперь можно и поесть, — сказал он, перегнувшись на заднее сиденье за холщовым мешком Салли.

Выпутавшись из пристяжных ремней, Энджи расстегнула молнию черного свитера. Под свитером на ней было что-то белое и облегающее, квадратный вырез открыл по-детски гладкое, загорелое тело. Она взяла у него мешок и стала разворачивать приготовленные Салли бутерброды.

— А что не так с твоим братом? — спросила она, протягивая ему половину бутерброда.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, есть что-то… Салли сказала, он все время пьет. Он несчастлив?

— Не знаю, — ответил Тернер, поводя плечами и массируя шею, чтобы снять напряжение. — Я хочу сказать — несчастлив, должно быть, однако я не знаю, почему. Бывает же, что люди иногда просто подвисают.

— Ты имеешь в виду: когда у них нет компаний, которые бы о них заботились? — Она принялась за еду.

Тернер поднял на нее глаза.

— Задираешься?

Она кивнула с полным ртом. Проглотила.

— Немножко. Я знаю, что есть много людей, которые не работают на "Маас". Никогда не работали и никогда не станут. Ты — один из них, твой брат — другой. Но я спросила всерьез. Знаешь, мне понравился Руди. Но просто он кажется совсем….

— Конченым? — закончил он за нее, все еще держа бутерброд в руке. — Увязшим? А дело, думаю, в том, что некоторым людям нужно иногда сделать скачок, и если они этого не делают, то увязают по уши — навсегда… А Руди никогда и не пытался соскочить.

— Это как мой отец, когда хотел вытащить меня из "Мааса"? Это скачок?

— Нет. Соскакиваешь ты или нет, каждый решает сам за себя. Просто нужно понять, что где-то тебя ожидает нечто лучшее… — Он помедлил, внезапно почувствовав, что смешон, и укусил бутерброд.

— Так решил ты?

Он кивнул, задумавшись — а так ли это?

— Значит, ты уехал, а Руди остался.

— Он всегда был умен, даже талантлив. До сих пор такой. Наполучал целую кучу степеней — и все через сети. В двадцать лет защитил докторскую диссертацию по биотехнологиям в Тулане, потом целый ворох каких-то еще. И никогда не рассылал ни заявлений, ни автобиографий, ничего. К нам сюда являлись агенты чуть ли не со всего света, а он нес им невесть что, нарывался на ссоры… По-моему, он думал, что сможет придумывать что-то сам по себе. Вроде этих его колпаков на собаках. Сдается, у него есть парочка оригинальных патентов, но… Как бы там ни было, он остался дома. Занялся торговлей, стал собирать на заказ "железо", причем был одним из самых крутых в этом штате. Потом заболела наша мать. Она болела очень долго, а я был далеко…

— И где ты был? — Девушка открыла термос, и по кабине разнесся запах кофе.

— Так далеко, как только смог забраться, — ответил он, удивившись злости в собственном голосе.

Она передала ему пластмассовую кружку, до краев наполненную горячим черным кофе.

— А ты? Ты говорила, что никогда не знала матери?

— Не знала. Они расстались, когда я была совсем маленькой. Она отказывалась подписывать контракт, если он не согласится подключить ее к какому-то там базовому плану. Так, во всяком случае, он говорит.

— А что он за человек? — Он глотнул кофе, потом передал кружку Энджи.

Она взглянула на него поверх ободка красной пластмассовой кружки, вокруг глаз — косметика, наложенная Салли.

— Это ты мне расскажи, — бросила она. — Или лучше спроси об этом через двадцать лет. Мне семнадцать, откуда мне, черт побери, это знать?

Тернер рассмеялся.

— Начинаешь чувствовать себя немного лучше?

— Пожалуй, да. Учитывая обстоятельства. И внезапно он осознал, что рядом с ним женщина, ощутил то, чего не замечал раньше, и его руки нервно потянулись к пульту управления.

— Хорошо. Нам предстоит еще долгий путь…

Этой ночью они спали в ховере, в Южной Пенсильвании, припарковавшись за ржавой стальной решеткой, на которой когда-то висел экран кинотеатра для автомобилистов. Тернер расстелил парку на бронированном полу под длинным горбом турбины. Энджи допивала остатки кофе, теперь уже остывшего, сидя в квадратном отверстии люка над пассажирским сиденьем и глядя, как над полем, заросшем жухлой травой, пульсируют светлячки.

Где-то посреди сна — все еще окрашенного случайными вспышками из досье ее отца — она перекатилась к нему под бок. Теплая и мягкая грудь прижалась к его голой спине, а потом ее рука скользнула погладить плоские мускулы его живота. Тернер даже не шевельнулся, изображая глубокий сон, и вскоре отыскал себе дорогу вниз, в темный лабиринт биософта Митчелла, где диковинные образы начинали сливаться с его собственными страхами и давней болью. Он проснулся на рассвете и услышал, как она тихонько напевает себе под нос, сидя на краю люка: