Никки Каллен - Арена

— Привет, — сказал он, — я Венсан. А ты кто? Мирный житель или положительная девочка со съемок, которой я говорю: «Вот бы влюбиться в такую»?

Я засмеялась. Он был очень красивый. И очень простой. Рядом с ним совсем не было страшно, как обычно с незнакомыми знакомящимися парнями. Он был просто ни на кого не похож — такой вывалившийся из реальности; не человек даже, существо. Я сразу подумала, что с ним хорошо в кино ходить, готовить пиццу, ненавидеть всех людей. Я не знала, что ответить, сказала: «меня зовут Жозефина, я здесь историю учу» — и протянула ему яблоко.

— Ой, здорово, — сказал он и плюхнулся рядом на лавочку, впился в яблоко заостренными, как у животных, зубами. — Главное, гонорары платят что надо, а пожрать дать звезде забывают — элементарное, Ватсон, всего лишь пару бутеров с ветчиной, и я готов работать сутки на ногах, как на рынке, за пару бутеров с ветчиной… У тебя нет бутера с ветчиной? Если есть, я на тебе женюсь, потому что ты невероятная, ты будешь послана самим Господом, как видение пастушку…

— Есть, — я хохотала уже во все горло, открыла рюкзак, достала бутерброды, персики, и мы устроили пикник.

А потом он спросил:

— Слушай, раз я женюсь на тебе — я честный парень, не обману, — можно я тогда посплю у тебя на плече? У меня два часа свободных до эпизода драки, а мой вагончик — проходной двор, я там никакой власти не имею: нет дара.

— Ты меня своим гримом испачкаешь.

— Я подарю тебе еще тысячу таких рубашек. Блин, какая ты жадная, ты должна была сказать, что эта рубашка тебе никогда не нравилась и я могу спать сколько угодно…

— Я не жадная, я благоразумная. И я понятия не имею, кто ты: может, правда звезда, а может, жалкий проходимец, десятый помощник режиссера.

— О, десятый помощник режиссера — это такая шишка, я ничто перед ним, — и заснул, только не на плече, а на коленях, на юбке, дыша мне прямо туда, в розы. Он спал так крепко, спокойно, словно был безгрешен; я даже могла шевелиться; взяла книгу и, пристроив ее на его голове, продолжила читать. Прошел день, стало прохладно, собирался дождь. А ведь он сказал, что еще какой-то эпизод с дракой… Я тихонько толкнула его.

— Эй, — забыла, как его зовут, — просыпайся, — он открыл глаза, такие странные, абсолютно черные, я больше ни у кого таких не видела, без зрачков, будто там жил кто-то совсем другой, в хрустале, холоде, вечной ночи, не жаловался, а думал, как захватить мир, — Снежная королева, хроники Менильена, — ты говорил, что у тебя какие-то еще съемки…

— В жопу их, — он смотрел на меня снизу невероятными своими глазами вечной ночи, улыбался, словно мы заговорщики, тушь размазалась по всему лицу. — Что ты делаешь сегодня вечером?

— Учу историю древнерусской литературы.

— Ты что, ботан?

— Да, у меня через два, нет, уже через день экзамен, и у меня должно быть «отлично».

— Слушай, похерь ты на все. Давай поженимся. Я знаю одну маленькую церковь на набережной, она всегда открыта, и там всегда есть священник.

— А смысл?

— Я тебя люблю.

Вот так он это сказал. Так весело и ясно, весь в косметике, в дурацком костюме какой-то придуманной банды. Клоун, актер. Я до сих пор слушаю это в себе: «Я тебя люблю», как некоторые люди слушают джаз, смотрят фильмы с Монро, зажигают свечу — чтобы вызвать определенное настроение или потакать уже пришедшему.

— Я не знаю, — сказала я. — Я тебя не знаю, и вообще, дела так не делаются. Нужно время подумать, ужин при свечах, цветы три недели, пока думаешь, знакомство с родителями… Моим ты не понравишься.

— А моих вообще нет. У меня опекуны. Ну о чем тут думать? Я же тебе нравлюсь?

— С чего ты взял?

— Ты меня не послала.

— Я просто вежливая.

— Нет, ты не вежливая. Ты нормальная.

— Нет, я не могу. У меня экзамен. Можем пожениться, конечно, но я все равно буду сидеть и учить. А это ужасно. Я мечтала о другом.

— Нет. Это лучше всех мечт. Значит, ты согласна?

— А-а, — но он уже вскочил, схватил меня за руку и потащил куда-то по улицам. — Учебники! Там остались мои учебники! — и Анна, и вся моя жизнь, размеренная, выстроенная, красивая, как букет.

— Новые купим! — но новых мы не купили; мы прибежали на набережную: тучи ушли, стоял огромный кровавый закат, и он вошел в церковь, маленькую, острую, красную, как перец, позвал тихим голосом священника, отца Валентина; священник вышел, узнал его без улыбки, куда-то увел; они, видно, долго и хорошо дружили, а может, просто были чем-то связаны, как шантажисты; чем-то темным, бархатным; как проклятие; но оказалось — умываться и переодеваться; Венсан вернулся, бледный, стройный, худой, с мокрыми волосами; еще у него обнаружились челка до острых скул, черные по-настоящему брови, бледные пухлые женские губы; он был в другой белой рубашке, приталенной, в черных брюках и остроносых черных ботинках. Протянул мне руку, и мы пошли к алтарю, на котором отец Валентин зажигал свечи.

— Вы католичка?

— Да.

— Такие подойдут? — показал мне на красном бархате два кольца, тонких, безупречно золотых. Я испугалась, повернулась к Венсану.

— Послушай, это… это невозможно.

— Почему?

— Просто невозможно. Нелогично, неправильно. Так было в старину, но люди любили друг друга безумно, а потом могли быть несчастны.

— Мы не будем несчастны. Мы женимся по расчету. Я чувствую, что ты мне нужна. Мы будем жить долго и счастливо и умрем в один день, — и мы поженились. Отец Валентин позвал в свидетели с улицы нищего и женщину с собакой, маленьким бульдожкой; они нас поздравили, восхищенные тайной, как фейерверком.

«А теперь?» — мы вышли на набережную; закат погас, с реки дул ветер, пронзительный, как в дни ледохода; «теперь жить»; я поежилась от холода, он обнял меня длинными руками всю, просто невероятно, он был горячий, как глинтвейн, и потом поцеловал; мокро, горячо, незнакомо; со вкусом табака; я провалилась в грех, как под землю. Он нашел машину, мы долго-долго кружили по улицам, как по лабиринту; я не замечала мест, потрясенная поцелуем; потом он обернулся с переднего сиденья и спросил ворчливо, по-стариковски, махорочно: «так где ты живешь? я полчаса жду, когда ты скажешь: да-да, вот здесь». Мы с шофером засмеялись, я сказала адрес; Венсан остался ждать в такси, я поднялась, позвонила, потому что ключи остались с учебниками, в светлом прошлом. Анна открыла; с волосами в бигуди, в зеленом ночном креме, полосатом халате, смешная, страшная; «ты где была?» — завопила, как родитель, заволокла в квартиру; а я рассказывала, задыхаясь от ее рук и счастья. «Ты вышла замуж?» — мы свалились на диван; «да» — «о господи, а как с квартирой? ты переедешь ведь? да?» — «да, но я буду платить, правда, ты не беспокойся, не переезжай, не ищи», — «вот это настоящий подарок жены императора своей фрейлине, спасибо, Фифи; ну так кто он?» «не знаю; его зовут Венсан; актер с твоей площадки; ну, как все прошло, кстати?» — «главный актер куда-то ушел, и все матерились, ничего не сняли после обеда, а я как раз там положительная девушка на улице; он, скотина, должен был всего лишь обернуться мне вслед… погоди, Венсан? а как дальше?» — «как-то похоже» — «Венсан Винсент?» — «да». И тогда она замолчала, встала, запустила пальцы в бигуди. «Анна, что такое? Прости, что я ушла. Что? Что?» — словно она знала что-то тревожное: кто-то упал, разбился, кто-то родной мне, близкий, а я не знаю. «Венсан Винсент — ты знаешь, кто он?» «кто, Анна? парень молодой, старше меня на поколение всего, волосы черные, глаза черные, брови черные, длинные ноги, худой, немного странный, смешливый; ну что не так, Анна?» — словно бабочка билась об окно. «Он очень знаменит и богат, — сказала она чужим голосом, холодным, как на экскурсии. — Сирота. Гениальный актер». «Но ведь ничего пока плохого». «Ничего», — и поцеловала меня в глаза, как мама не целовала, помогла собрать вещи; «Анна, я люблю тебя, желаю удачи» «и тебе, детеныш». Я уже спускалась, стукая чемоданом об стены, когда она окликнула меня: «Жозефина, я всегда помогу тебе в беде, я буду дальше жить здесь; и если что, ты знаешь, куда прийти». Это было странно, как проснуться ночью, чтобы попить воды, может, печенье съесть, и вдруг услышать за окном страшный крик человеческий: «Помогите!» там или «Убивают!»; «Пожалуйста, помогите, люди, прошу вас!» — однажды услышала я еще в доме родителей, все спали, я сидела на краю кровати с бьющимся сердцем и боялась выглянуть в окно; утром на улице никаких признаков отчаяния не нашла — ни поломанных кустов сирени, ни пятен крови, ни клочьев одежды; даже позвонила в полицию, спросила, не случилось ли чего страшного в нашем районе, мне ответили: «нам не сообщали», но крик был такой настоящий… Я шла и все думала, что же значат слова Анны загадочные, как у гадалки; а потом увидела Венсана, подумала, какая невероятная теперь у меня жизнь — в ней есть любовь; и забыла про Анну, как про невыключенный утюг.