Никки Каллен - Арена

— Здравствуйте, извините, я не знала, что вы здесь…

— Что за сок?

— Тыквенный.

— Поделишься?

Ангел перебралась ближе к девушке и протянула сок.

— Ты здесь не живешь, — определила девушка. Она была ее возраста, может, чуть старше; волосы темные, длинные, с оранжевыми и красными прядями; и ярко-синие глаза; она была похожа на вечернее коллекционное красное платье от Версаче; все в пайетках, но при этом не вульгарное; для красной дорожки. — Как тебя зовут?

— Ангел… Ангел Вагнер.

— А я — Милана Эрнестина. Ты летаешь?

— Что?…

— Я видела, как ты села на крышу. Ты летаешь.

— А ты живешь в этом доме?

— Если бы я жила здесь, я бы загорала на балкончике… Нет, я тоже летаю, — так спокойно, будто речь шла всего лишь об умении играть на фортепиано «К Элизе», — летом в основном, с целью позагорать; ищу самые высокие дома; здесь здорово, высоко, никто не пялится, и никто не ходит — нет ни труб, ни антенн; и крыша не течет; так что даже никаких ремонтников… Ну ладно, не буду тебя смущать, — она стала одеваться: белое кружевное белье; белое полупрозрачное, все в разрезах, батистовое платье; босоножки с длинными завязками из шелка; на всю спину у нее раскинулась татуировка — огромные крылья.

— А кто ты?

— Я работаю в книжном магазине; осенью открою свой — детский; там будет огромная деревянная железная дорога; правда здорово? А ты?

— Я учу детей балету; а еще в кафе три раза в неделю, официантю… в таком, семейном, с диванчиками и пирогами…

— Потрясающе. Не отказалась бы сейчас от пирога, полного вишен, а сверху — корочка сахарной пудры. У тебя есть с собой? Или полетели к тебе в кафе? Или ты хочешь почитать?

Ангел засмеялась — такой открытой и смелой была эта девушка, яркой, как калейдоскоп, — на нее можно смотреть вечность…

Ангел разбудила ее бесцеремонно, чтобы обнять и выразить восторг; приезд Миланы напоминал ей Рождество — такое же ожидание чуда, сильные запахи: еды, хвои, мандаринов, кофе с кардамоном, хруст подарочной бумаги… «О, ты жива», — прокряхтела Милана, она ненавидела рано просыпаться: «будто с живой кожу содрали»; распутала ворох розовых пледов: «обожаю спать на ворохе тряпья, у меня дома тоже сотни пледов — оранжевых, правда»; отправились сразу на кухню — розовый стол, табуретки, белые и розовые плитки пола — «нет, я с ума схожу по вашему дому»; Милана сварила себе кофе — она всегда возила с собой турку, настоящую, турецкую, антикварную, и специи; запахло на весь дом. Милана заполняла собой все пространство — как Марлон Брандо киноэкран; Ангел почувствовала себя в безопасности. «Ну что случилось, рассказывай». Она рассказала, как их завалило с Робом в церкви; «мм, а как этот Роб? приставал?» «ты что, очумела? нам не до того было, мы там писали только по углам…» «прекрасная история».

— Мне кажется, кто-то хочет причинить вред собору.

— А смысл?

— В этом все и дело. Не знаю. Ему скоро исполняется тысяча лет, и будет торжество…

— А ты уверена, что кто-то… собор же старый у вас, может, само все падает? У моих родителей такой дом — они хотели очень жить в замке, купили маленький, где-то в Шотландии, за немыслимые деньги, начало тринадцатого века, и не жалуются, что у них из отопления только камины, и воду носить нужно, и все петли и ступени скрипят, и потолок чуть живой…

— Собор не замок, его не продашь и не купишь.

— Если очень захотеть… Может, спросить у настоятеля: не предлагали ли ему за собор бешеные деньги англиканцы или православные? Ваш настоятель засмущался, а тем временем в ход было решено пустить силу…

— Перестань, — Ангел нахмурилась; ей показалось, что среди словесного мусора Миланы промелькнуло что-то блестящее; рассказала, как летала ночью и увидела человека с сигаретой, вернее, его сигарету.

— А чего это ты на ночь глядя полетела?

— Да… прочитала интервью с Кристофером в Cosmo…

— А, я тож читала. Херня какая-то. Ни о чем вообще.

— А меня там каждое слово разозлило…

— Фотка, наверное, особенно. Как он там хорош!

— Милана! — она кинула в подругу куском булочки с малиновым джемом и попала в волосы; начался бой; на адские звуки прибежала маленькая Катрин в ярко-розовой с золотыми полосками пижаме, и еще медвежонок вышит на кармане розовый, обнимающий подушку, и надпись. «Сладких снов»; «ой, не могу, хочу такую пижаму, ну почему для взрослых таких не шьют?!» — и Милана закрутила Катрин в бешеном танце; кухня была вся разгромлена; Ангел подумала: «Милана — это стихия; дождь из розовых лепестков и лягушек одновременно…»

Потом Милана долго красилась, сушилась феном, выбирала обувь: клетчатые балетки или оранжевые кроссовки; «никуда твой собор не делся, не разобрали его на кирпичи, не бойся, я, когда летела, видела его сверху, вполне себе целый»; но Ангел все равно стояла над душой, прыгала на одной ноге и ныла: «быстрее, быстрее, вдруг что-то случилось, пока я болела»; «ну да, превратили твой собор всего лишь в мечеть»; и потом шли по солнечным улицам; «как у вас славно, давно я запаха сирени не слышала; или это у тебя духи новые?» Собор стоял на месте — такой же острый, колючий, черный, серый; в свежих лесах; рабочие ползали по ним туда и обратно, латали стены, латали крышу; казались игрушечными в оранжевых жилетах; Ангел вздохнула — и вдруг увидела: один из витражей разбит; схватила Милану за руку; это оказался самый старый витраж — ему было лет восемьсот; на нем изображен герб Талботов; один из Талботов, лордов, рыцарей, красивый, носатый, с сапфировой серьгой в ухе, заложил этот собор; он просил о победе и поклялся, что если победит, то построит собор; победил и построил. Из собора вышел Роб, увидел Ангел и махнул ей — против солнца тонкая, стройная тень, и казалось, что солнце у него в руках; «хорош», — шепнула заговорщически Милана; а он уже шел им навстречу, и солнце пылало в его волосах, будто он святой и вот-вот взлетит… как было бы здорово, подумала Ангел, иметь такого летающего друга… «привет, я Роб Мирандола» «Милана Эрнестина», и они уже идут рядом и разговаривают, точно знакомы лет сто, шутят; а Ангел плетется рядом и молчит; Роб тоже в оранжевой жилетке, руки в грязи; «в собор нельзя, там все в щебенке и побелке, в камнях; я собирался отмыться и сходить кофе попить; хотите кофе?» Они повернулись и смотрят на Ангел.

— А что, мессы не служатся?

— В семь на площади, то есть на улице. Отец Томаш после того, как нас завалило тогда, решил, что служить в помещении небезопасно…

— А что с витражом? Нечаянно разбили?

— Эх… Я сидел ночью и читал, услышал только звон — прибежал, а он разбит…

— Он же самый старый. Он же… — у Ангел перехватило голос: она все-таки оказалась права. Никто из жителей города не разбил бы витраж — именно этот витраж; он был единственным настоящим с тех самых времен, когда собор только открыли.