Никки Каллен - Арена

— Они погибли, твои родители? — спросил шофер, включил тихонечко радио — пела Дайдо; песенка из фильма «Реальная любовь»: один из героев признался в любви девушке, которая недавно вышла замуж за его лучшего друга.

— Да, они поехали отдыхать на острова, у них там был красивый легкий домик, «из соломы и шелка», — шутила мама, а я заболел ангиной и остался на попечение дяди Алекса; а дом вместе с ними снес ураган… — Эдмунд вздохнул и глотнул еще глинтвейна.

— Страшная история; сколько тебе было?

— Десять.

— А у дяди Алекса нельзя было остаться? Или он красивый, но зануда?

— Дядя Алекс — классный. Откуда вы знаете, что он красивый? — Эдмунд осекся.

— Из сегодняшних, уфф, то есть уже вчерашних, газет.

— Так вы думаете, я из этих Сеттерфилдов? Украдете меня сейчас, потребуете у Ван Гарретов выкуп?

Шофер улыбнулся в зеркало опять — словно взмахнули белым батистовым платком, пробуя новые духи, для девушек, которые впервые выходят в свет, — невинное, нежное, светлое, теплое и соблазнительное, как подтаявшее мороженое с соком и шоколадной крошкой.

— Нет, даже в голову не приходило. Мне с моей работой хватает на книги, кино и хорошие ботинки; и еще сейчас хватит на горячий шоколад; остальное — лишь пыль…

— А что у вас за работа, если вы не таксист? — но шофер не ответил, развернулся и встал между двумя машинами, «порше» роскошным и битым «жигуленком», аккуратно так, будто разбил яйцо на сковородку. «Сиди, я принесу», — вышел грациозно, точно женщина в вечернем платье — на красную дорожку; кафе располагалось в подвале, над лесенкой вниз горела вывеска — красная мельница; вернулся через минуту, держа в руках два высоких широких картонных стакана с крышечками, — а на стаканах рисунок: красная мельница, и в стиле Тулуз-Лотрека буквы: «Красная Мельня»; Эдмунд думал, там что-то вроде какао — обычно это называют «горячим шоколадом на вынос»; но там было нечто опять раскаленное, и густое, тягучее, безумно сладкое, ароматное; «как здорово», — сказал Эдмунд и почувствовал, как защипало глаза, защекотало в горле и что почти счастлив — так растроган.

— Рождество все лучше и лучше? — шофер сел на свое место, подмигнул в зеркало. — Термос у тебя?

— Да, там еще осталось, — Эдмунд передал, осторожничая с шоколадом, — вот это стаканы, не пожадничали.

— Хорошо. Всем моим пассажирам нужна поддержка.

— Вы — Санта-Клаус, спасаете людей от холода, одиночества и тоски? — Эдмунд хотел сказать «спасибо», но шофер почему-то помрачнел — сделал радио погромче, играли Franz Ferdinand, что-то про очень красивую девушку, тронулся — стакан его стоял на панели и чуть не свалился ему на колени.

— Нет, я просто шофер, — и они опять заскользили по улицам, и Эдмунд смотрел, как над крышами взрываются и расцветают фейерверки.

— Прошлое Рождество было хорошее, — прервал он молчание, — я вам, наверное, уже надоел? Хотите, высадите меня вот здесь прямо, я уже не замерзну, допью шоколад, продержусь до утра.

— Утром тем более такси не будет, — ответил шофер, лицо его смягчилось — странное, белое, как у мима, — я покатаю тебя часов до пяти-шести утра, а потом отвезу к этим… Ван Гарретам… просто мне нельзя сейчас уезжать далеко в самоволку: я жду человека, отвезу в еще одно место, потом еще одного человека забрать и отвезти в другое место — и так всю ночь. Понимаешь? Я не таксист — я развозчик, Харон такой… Так в чем прелесть прошлого Рождества?

— Я провел его с Гермионой и ее дедушкой.

— Гермиона — твоя девушка?

— Да; и они тоже католики, но ходят в другой приход, Святой Екатерины, в центре; и я поехал на ночную рождественскую мессу с ними, в Снятую Екатерину; и было так здорово: мы пихали друг друга в смешных местах, пели гимны с одной книжки; дома приготовили еды с яблоками: гуся, английский салаг, шарлотку, глинтвейн — ее дедушка сварил — правда, из белого вина с яблоками «банан»…

— Альпийский глинтвейн.

— Да; а под елкой лежали подарки — куча-куча подарков, знаете, как в игрушечных магазинах, как в сказке «Щелкунчик», — мне так хотелось подарить ей весь мир: восемь книг Роальда Даля, первые альбомы брит-поповских групп, которые можно достать только по переписке, шарф и галстук цветов Гриффиндора, черное с золотом вечернее платье, оно ей безумно нравилось, такое, в древнеримском стиле, туника, с открытой спиной, туфли к нему золотистые, плоские, на ленточках под колено, и все гели для душа Miss Milkie; а она мне надарила тоже всего-всего: медведя плюшевого, шоколад, классные мелки цветные, восковые — я ведь рисую…

— А что рисуешь? Комиксы? Обложки дисков?

— Пейзажи, портреты; сижу иногда на улице, на автобусной остановке, рисую людей — они подходят, знакомятся, иногда бывают очень приятные, как хороший чай; в парках много рисую — акварелью; ношу с собой бутылку «Бон Аквы», чтобы кисточки полоскать…

— А показать у тебя нет ничего?

— Нет, я забыл рюкзак в академии, альбом в нем, и пальто забыл, и шарф.

— Ты хочешь быть художником?

— Не знаю; нет, наверное; я просто это умею; кто-то умеет запоминать книги: сюжет, названия, имена героев и авторов, куски текста; кто-то — готовить; а я — рисовать… Я же все равно не стану художником, кто мне позволит? Мой дядя Артур стал священником и хирургом, но он просто другой — он суперчеловек, как Росомаха из «Людей Икс», красивый, сильный, целеустремленный невероятно — как Наполеон, как поезд скорый; а я… как дядя Алекс — проживу свою жизнь полупризраком.

— Это все из-за Рождества в одиночестве? Почему Гермиона в эту ночь не с тобой?

— Она уехала к своему второму дедушке; сказала, что ей надо подумать.

— Над чем?

— Над нашими отношениями.

— А, так у вас все серьезно?

— Конечно; она беременна.

Шофер посмотрел в зеркало: мальчик на заднем сиденье снял крышечку с красной мельницей и отпил шоколада; вытер губы — тонкие, розовые, шелк и кашемир; и сам он был как стебелек, весеннее растение — гиацинт, зиму бережно зревший в красивом глиняном, расписанном вручную горшке, — подарить маме на женский день; лицо тонкое и прозрачное — эльф, заманивающий в чащу крестьян и рыцарей; темные волосы отросли далеко за нормы военной академии — длинные пряди с висков на щеки; и разговаривал он забавно: иногда надменно, только что пальцем не щелкал — кофе мне в постель, иногда еле-еле, стесняясь своего существования; сколько ему лет? сколько им лет?

— Сколько вам лет?

— Четырнадцать…

Машина затормозила у края тротуара возле старинного двухэтажного дома, гостиные с эркерами; во дворе катаются с горки и пускают китайский фейерверк; Эдмунд подумал, что остановились из-за него — сейчас шофер обернется и начнет ругаться: с ума они, что ли, сошли, с Гермионой, в таком возрасте; а он попытается объяснить, как все случилось, какой была вся история — про любовь; и тут дверь рядом с Эдмундом открылась — пахнуло морозом, снегом, селитрой, духами Elvie, — и в машину, на одно сиденье с мальчиком, впорхнула девушка, ослепительная, белоснежная, как «Снежная королева» с иллюстрациями Владислава Ерко: белые волосы с серебристым отливом, ниже пояса, белая короткая шуба, ноги невероятной длины — с дорогу через всю страну, когда только день и ночь, и еда, и «Нефритовые четки» Акунина, и последний альбом HIM; ноги в белых чулках, со свадебной подвязкой на левой, и в серебристых остроносых туфлях на каблуке высотой с Эйфелеву башню; в машине стало тесно, будто и вправду села невеста — всюду шифон и атлас; «Привет, Кристиан! С Рождеством!» — звонко крикнула девушка, перегнулась через сиденье, чмокнула шофера в щеку, засмеялась, стирая серебряный отпечаток помады: «хочу твоего волшебного глинтвейна; есть? а это кто?»