Ульяна Бисерова - Под кожей — только я

И снова — всплески хлопков, крики, грохот опрокинутых стульев.

— Давай выбираться. Что-то я уже задыхаюсь, — сдавленным голосом прошептал Тео.

Отряхиваясь от пыли, он, как показалось Луке, выглядел странно смущенным, словно только что они подслушали постыдный секрет отца, который бросал тень на сияющий победительный образ мессера.

— Что это было? Теперь он что, собрался воевать против жителей Ганзы с неправильным цветом кожи и нечистым выговором?

— Нет, что ты! Вряд ли он имел в виду именно это.

— А что же, Тео, если на это? Ты зря пытаешься выгородить его — у меня нет и не было никаких иллюзий на его счет.

— Никого я не выгораживаю! Все это — пустые разговоры. Я же говорил: соберутся генералы, покричат, выпустят пар и разойдутся. Все как обычно.

— Что-то мессер не показался мне человеком, который бросает слова на ветер, — задумчиво ответил Лука.

— Кстати, раз уж мы оказались в этой части дворца, я хотел бы показать тебе кое-что. Ты же не против еще немного задержаться?

Лука только усмехнулся.

— Да я готов хоть дрова колоть, лишь бы за зубрежку очередного средневекового трактата не садиться.

Тео с заговорщическим видом провел его в одну из дальних комнат в восточной части резиденции. Шторы из плотной синей ткани были приспущены. Свет хрустальных люстр мягко отражался в навощенном паркете. Вероятно, когда-то это была комната для музицирования, но теперь здесь царило печальное запустение. Из прежней обстановки сохранилась только банкетка и фортепиано. На его полированной крышке из красного дерева лежала небрежно брошенная стопка пожелтевших нот.

— Вольф рассказывал, что мама очень любила бывать здесь. Когда она ушла, отец убрать все, что напоминало о ней. Он порывался разрубить фортепиано в мелкую щепу. Но Вольфу удалось усмирить его. Инструмент старый, с уникальным звучанием. Но главное, конечно, не это. В детстве, когда мне было особенно грустно, я прибегал сюда и представлял, что мама вот-вот войдет. Сядет за фортепиано, наиграет что-то, рассмеется… Глупости, конечно. Но когда ты ребенок, важно верить во что-то, пусть даже этому никогда не суждено сбыться.

— А ты сам умеешь играть?

— Так, самую малость. Вольф в свое время настоял, чтобы я занимался музыкой, — ответил Тео, в задумчивости нажимая то одну клавишу, то другую. Разрозненные звуки мягко тонули в полумраке, притаившемся в углах музыкального зала.

— А сыграй что-нибудь?

Тео нерешительно коснулся клавиш, точно подбирая шифр к тайному замку. Инструмент встрепенулся. Лука, не отрывая взгляда, следил, как из-под пальцев Тео рождаются звуки музыки, и не мог избавиться от ощущения, что инструмент ластится к брату, как старый преданный пес.

— Здорово, — искренне восхитился он. — Миа… тоже любит музыку.

— Кто?.. — переспросил Тео, словно очнувшись.

— Слушай, а давай в саду прогуляемся? — внезапно предложил Лука.

— Что? Сейчас? Ночь же.

— Да ладно, сна все равно ни в одном глазу. Там ночью хорошо. Даже лучше, чем днем. Людей нет. Дышится свободно. И звезды. Ну так что?

— Вольф после похищения настрого запретил мне выходить без охраны, — неуверенно потянул Тео.

— Брось, ты же не один. И это — не дремучий лес, а дворцовый парк, где каждая травинка — под прицелом тысяч камер.

— Хорошо. Только погоди минутку, я захвачу куртку. Мы же просто прогуляемся?

— Есть идея получше: проберемся на кухню за хлебом и ветчиной и устроим полуночный пикник.

В глазах Тео разгорелся огонек.

— Ты серьезно? Не шутишь? Настоящий пикник? С костром?

— Ну разумеется. Что за пикник — без костра?

Они по-шпионски проскользнули на кухню, набрали припасов и выбрались в ночной сад. В траве звонко пели цикады. Гроздья алмазных звезд царственно сияли на черном бархате неба. Ласковый ветер приносил запахи трав.

— Роскошная ночь, — выдохнул Тео.

— Идем, покажу один укромный уголок. Готов спорить, ты о нем и не знал, хотя прожил тут всю жизнь.

Они пробежали по росистой траве и нырнули под густые заросли акации.

— Даже и не скажешь, что мы — посреди города, да? — мечтательно прошептал Тео, щурясь на пламя костерка, который Лука развел под сенью раскидистой старой липы. — Так тихо.

Лука подбросил в огонь еще несколько сухих веточек.

— Знаешь, я всегда мечтал — вот так, с братом… Хорошо все-таки, что ты нашелся.

Лука усмехнулся.

— Ну ты… не особо привыкай. Мы с Вольфом условились, что я останусь только до осени.

— Почему? Я думал, тебе здесь хорошо.

Лука рассмеялся.

— В сравнении с нашей каморкой в Гамбурге тут и вправду неплохо. Но, видишь ли, у меня другие планы на жизнь.

— Планы?

— Ну да. Поступить в колледж, стать матросом на трансатлантическом лайнере…

— Ты — Вагнер. Твое место — здесь, — убежденно сказал Тео.

— Ой, да брось, хоть ты не начинай всю эту канитель про фамильное предназначение, — отмахнулся Лука. — Я знаю свое место.

— Вольф говорит, ты показываешь поразительно высокую успеваемость, учитывая… ну, сам знаешь, о чем я.

— Слушай, я не тупой, ясно? — вспылил Лука.

— Да я…

— Если хочешь знать, я учебу бросил вовсе не потому, что… Я вообще, если хочешь знать, даже выиграл грант на обучение в гимназии святого Веренфрида. Йоана была так счастлива! «Ты вытянул счастливый лотерейный билет, мой мальчик», — твердила она. Помню, в первый день всех учеников собрали после уроков в актовом зале: в полутьме тихо жужжал проектор, и на огромном, во всю стену, экране мелькали волшебные картинки: благочинные мальчики в отутюженной форме с двумя рядами серебряных пуговиц изучали в колледже морское дело. О, я готов был отдать правую руку, чтобы хоть ненадолго оказаться на месте любого из них! Потом фильм закончился, вспыхнул яркий свет, и директор произнес прочувствованную речь: мол, учитесь прилежно, дети, — каждый год лучший ученик выпуска получает грант на обучение в колледже за счет пожертвований попечительского совета гимназии, имена лучших из лучших навсегда выбиты в зале славы. В тот вечер я твердо решил: мое имя тоже должно быть там. И, надо сказать, учеба давалась легко. Только вот друзей в новой школе я так и не завел. Зато у меня появился свой фан-клуб: Большой Томас и его приятели каждый день подкарауливали меня после уроков, чтобы хорошенько поколотить. Иногда мне удавалось улизнуть — я прятался и выжидал, пока им надоест выслеживать меня. Однажды, когда я после очередной потасовки собирал высыпавшиеся из рюкзака учебники, вытирая разбитый в кровь нос, ко мне подошел парнишка. Худощавый, сутулый, невзрачный, старше меня на пару лет. Он помог мне подняться. Он не пытался как-то утешить или успокоить меня. Он вообще был неразговорчив. Как и я. Просто промыл и залепил пластырем ссадины — в его рюкзаке нашлась целая аптечка. «Ты — новенький, и еще не знаешь правил. Нельзя выделяться. Нельзя отвечать на уроке — по крайней мере, не каждый раз. Нельзя получать слишком уж высокие отметки. Иначе они не отвяжутся». «Плевать я на них хотел! — прошипел я. — Я поступлю в колледж и всем утру нос!» Он поднял на меня огромные печальные глаза. «Колледж — не для таких, как мы. Это сказки для маленьких. И чем быстрее ты это поймешь, тем меньше тебя ждет разочарований». Ссутулившись, он поднялся и ушел. Петер Фольк — так его звали. У него был самый высокий средний балл в параллели, но в школьных коридорах его провожали только улюлюканье и тычки. Я старался обходить его стороной — мне и своих забот хватало. А однажды утром, подходя к гимназии, я увидел сгрудившихся людей. Дети испуганно перешептывались. Учителя безуспешно пытались оттеснить их за ограду, навести порядок. Где-то слышался звук полицейской сирены. Я протиснулся ближе и увидел распластанное тело Петера Фолька. Он спрыгнул с крыши, потому что устал терпеть насмешки и издевательства. И я понял, что если не сбегу прямо сейчас, то вскоре спрыгну с крыши сам. В моем мире быть умником — самая большая глупость.