Джон Адамс - Апокалипсис

Я слышу его дыхание. Звук такой, словно он боится дышать. Мужчина, напуганный до такой степени, будет опасен.

Он спрятался в спальне матери, забившись между кроватью и прикроватным столиком. Все, что мне видно, это низко надвинутая шляпа, из-за которой лицо скрыто тенью. Еще я вижу голые колени, горчащие из драных штанов. Лучше видно эти колени, чем лицо.

Я тут же решаю, что мой брат не пошел бы в спальню матери, он был бы в своей комнате. К тому же в этой спальне до сих пор пахнет смертью и болезнью.

Я окликаю его:

— Клемент? — хотя уже знаю, что это не он. — Выходи.

Он стонет.

— Ты болен? — Я догадываюсь, что именно поэтому он и пришел сюда.

Я жалею, что не зажгла лампу заранее. Понадеялась на лунный свет, но сюда луна почти не заглядывает. Все-таки он может оказаться моим братом, грязным, бородатым и свихнувшимся, как и все они.

— Выходи. Идем в большую комнату. Я зажгу лампу. Приготовлю тебе поесть.

— Никаких ламп.

— Почему нет? Здесь только я. И война уже не ведется. Скорее всего, она закончилась.

— Я поклялся сражаться, пока не погибну.

Полагаю, мой брат тоже поклялся.

Я дотрагиваюсь пальцами до ножа.

— Я иду зажечь лампу.

Намеренно поворачиваюсь к нему спиной. Иду в большую комнату, зажигаю лампу с помощью огнива, все время стоя спиной к двери спальни. Я слышу, как он входит. Разворачиваюсь и смотрю.

Сшитая из кусков ткани шляпа, длинные жидкие волосы свисают из-под нее. Я не могу определить, смуглый он от природы или же просто обветренный, загорелый и грязный. Борода лопатой, в ней седые волоски. Глаза черные, как всегда бывают черны у врагов. Брови густые, как у них. У него сломан передний зуб. В наши дни в этом нет ничего необычного. Лечить некому. Под загаром кожа у него с прозеленью, под глазами залегли темные круги. Если он считает, что здоров, то много он понимает.

— Ты враг. И ты уже полутруп.

Стул стоит прямо рядом с ним, но он криво оседает на пол. В конце концов распластывается по старому линолеуму. Если он считает, что все еще дерется на войне, то убить его стоит прямо сейчас, пока есть возможность. Он выглядит так отвратительно, пахнет так скверно, что я готова убить его только за это. После смерти матери я была уверена, что с вонью и беспорядком в доме покончено.

— Спрячь меня. Только на одну ночь. Я уйду утром.

— Ты ненормальный? — Я опускаюсь на колени рядом с ним. — Это же ты убиваешь людей. Стоит прикончить тебя прямо сейчас.

Он пытается привалиться к стене. Мне не хочется трогать его, но я хватаю его за рубаху на груди, чтобы помочь, и гнилая ткань расползается.

— От тебя ужасно воняет. И откуда мне знать, что ты не убьешь меня? Ты же убиваешь других.

— У меня нет оружия.

— Раздевайся.

— Что?

— Сними с себя всю эту грязь. Я сожгу тряпки. И принесу тебе таз, чтобы помыться.

А заодно узнаю, нет ли у него оружия.

У него нет сил, чтобы раздеться. Мне противно прикасаться к нему, но я делаю это. Я привыкла. Мать была омерзительна, когда умирала. Под конец я всюду разбрасывала сосновую хвою, но та не особенно помогала. Тогда я думала, что в последний раз делаю подобную работу. Думала, что уже свободна. Ну ладно, в самый последний раз. Я мою его и одеваю в старые вещи брата, и… что теперь? Если я его убью, весь наш поселок будет мне признателен.

Хорошо еще, что хоть его тело совершенно не похоже на тело матери, оно мускулистое, сильное, заросшее волосами. Приятная перемена. Если б он не вонял так, мне бы даже понравился. Да чего там, он мне и так нравится.

Все это время он наполовину спит.

Я сжигаю его одежду в маленькой печке. Вымыв его, я кормлю его жидкой похлебкой с разбитым в нее яйцом, хотя и не перестаю думать: "К чему тратить на него яйца?" Он окончательно отключается, покончив с похлебкой. Снова соскальзывает по стене на пол, так что состояние больше похоже на обморок, чем на сон.

Я решаю побрить его и остричь ему волосы. Он ничего не заметит. Если бы он был в сознании, я бы спросила, хочет ли он оставить усы или эспаньолку, но я рада, что он не может ответить. Я развлекаюсь разными видами причесок, разными баками, усами, которые делаются все меньше и меньше, пока не исчезают вовсе. И волосы тоже. Я состригла больше, чем собиралась, хотя какая разница, он все равно покойник.

Не слишком привлекательный вышел мужчина, после того как я состригла волосы и бороду, хотя в процессе, в некоторые моменты он выглядел неплохо, лучше, чем когда я закончила. Закончила я бритьем. Тоже не слишком удачно. Остались порезы. Там, где я сбрила бороду, кожа у него бледная. Лоб, где он был закрыт шляпой, тоже бледный. Только выжженная солнцем полоса пересекает лицо ниже уровня глаз. Мне правится его мужественность, несмотря на то что он уродлив. Мне плевать на его сломанный зуб. Что до зубов, тут все мы в одинаковом положении.

Я засыпаю на кухонном столе в разгар размышлений на тему, каким способом его лучше убить. И еще думаю о том, как сильно все мы переменились: в прежние времена мне и в голову не пришли бы подобные мысли.

Утром он выглядит несколько лучше, достаточно хорошо, чтобы я помогла ему доковылять сначала до отхожего места, затем обратно, в комнату брата. Он все время ощупывает свое лицо и голову. Я останавливаюсь перед зеркалом в прихожей и позволяю ему взглянуть. Он потрясен. У него вид ощипанной курицы или мокрой кошки.

Я говорю:

— Извини.

Мне жаль… жаль любого, кто вздумает у меня стричься. Но он должен быть признателен, что я не перерезала ему глотку.

Он таращится на свое отражение, затем произносит:

— Спасибо. — И так искренне, что я понимаю: я замаскировала его наилучшим образом. Он же сказал: "Спрячь меня", я и спрятала. Никто теперь не примет его за одного из тех одичавших мужиков.

Я укладываю его на подушки в спальне брата и приношу ему чай с молоком. С виду ему настолько лучше, что я задумываюсь… Если он не помрет сам собой, я придумаю, что делать с ним дальше.

— Как тебя зовут?

Он не отвечает. А мог бы и сказать. Тогда я могла бы как-нибудь его называть.

— Скажи, как тебя звать.

Он задумывается, потом отвечает:

— Джол.

— Пусть будет просто Джо.

Я ему не верю. Но если у него сохранилась капля здравого смысла, он должен понимать, что я единственная, кто может его спасти. Хотя ни у кого в наши дни не осталось здравого смысла.

— Война надоела всем давным-давно. — Я с грохотом опускаю чашку на стол, и чай выплескивается. — Неужели ты не заметил?

— Я поклялся сражаться, пока не умру.

— Могу поспорить, ты уже даже не знаешь, кто с кем воюет. Если вообще когда-нибудь знал.

— Это вы свели с ума весь мир. Не мы. Это все вы и ваша неуемная жадность.

Я не злилась так с тех пор, когда брат еще был дома.