Евгения Белякова - Трава на бетоне

Тори, где твой датчик?

Он мне не нужен.

Почему?

Потому что ему меня не понять. Теперь не понять. Теперь никто не сможет сказать, когда я умру.

Арин потянул тяжелую цепочку, приподнял свой датчик:

Я сегодня пытался себя убедить, что мне все равно. На самом деле, так и должно быть. У меня ничего нет и мне ничего не нужно. Почему же мне бывает страшно?

Ты не хочешь умирать? — спросил Тори, обнимая его за плечи.

Когда я сам ставлю себя на грань между жизнью и смертью, я не боюсь. А ждать смерти, считая дни и часы, надоедает. Я бы хотел прожить дольше, чем три месяца.

Вдруг когда-нибудь вырастет трава? Понимаю, что это глупость, но вдруг? Я бы хотел посмотреть. Никогда не видел ничего живого, что не таило бы в себе опасности.

Тори улыбнулся, отстранился, давая возможность Арину дотянуться до кармана, посмотрел, как он закуривает, откинулся назад, скривившись на секунду от боли в потревоженной движением ране:

Вот об этом мне и говорили. Говорили о том, что люди должны жить ради будущего.

Но оказалось, что они хотят жить ради настоящего. Я не знал, что ты хочешь жить ради будущего, иначе не упрекал бы тебя в том, что ты мной пользуешься, ничего не отдавая взамен. Я только недавно тебя понял. Ты ведь любишь меня, правда?

Арин ответил не сразу, задержал сигаретный дым в легких, глотнул виски, качнул головой:

Если бы в любви была хоть капля правды, я бы счел ее отвратительной. В любви правды быть не должно. Правда — не всегда добро, а в нашем мире она и вовсе чистое зло, ее слишком много, поэтому я доверился бы только иллюзии. Если любовь иллюзия, то я готов ей верить, но я так и не понял, иллюзия ли она.

Значит, любишь? — тихо спросил Тори.

Наверное, да, — согласился Арин.

Впоследствии он так и не смог вспомнить, с чего все началось, но происходящее потом запомнил с поразительной четкостью.

Он помнил ласковые, чуть испуганные фиалковые глаза совсем близко, глаза человека, который видел солнце, помнил рождающееся в них изумленное счастье и болезненный, отчаянный свет.

Помнил мягкие, узкие края вертикальной открытой раны и металлический привкус крови, помнил, как осторожно, не дыша, проводил кончиком языка по распластанной скальпелем плоти, словно надеясь зарастить скованный стальными клепками разрез.

Помнил он и ласковое тепло его объятий, помнил, как, пряча внезапно выступившие слезы, гладил дрожащее, хрупкое тело, касался руками напряженных плеч, шептал что-то, путаясь в словах, вновь их забывая, стараясь сказать главное — извиниться за то, что смог преодолеть прошлое, что вырвался и сохранил рассудок и жизнь, но не смог ничем помочь другим.

Хотел извиниться за то, что не понимал, как важна и нужна была его ласка, за то, что приходил сюда, приходил и вновь уходил, не объясняясь, не желая признаваться в том, что давно доверился единственной в его жизни иллюзии.

Помнил он потом и вкус теплой кожи, помнил изгиб шеи, помнил тихое, взволнованное дыхание и сжатые судорожно руки на своей спине.

Помнил выступившее вдруг на чересчур красивом лице выражение боли, помнил свой утешающий шепот и короткие, нежные, тихие слова.

Помнил, что остановился в нерешительности, опустил голову, задыхаясь от тянущего, мучительного ощущения, помнил, как пытался что-то спросить и не мог понять, что именно хотел спросить…

А потом все почему-то стало намного проще, доверившись, Тори расслабился, и развел крепко сжатые колени, подался вперед, прижимаясь к его груди, и попросил тихо:

Не останавливайся, мне не больно, тебе кажется.

Я так не умею.

Неважно.

В комнате погас свет, и пространство сжалось до предела, оставив место только для медленных, глубоких движений и теплых темных струек крови.

Места хватило еще для внимательного, прикрытого ресницами, обреченного взгляда и звука прерывистого дыхания. Чтобы тьма не задавила своей огромной железной тушей, приходилось прижиматься крепче, приходилось пробиваться еще глубже, стараясь слиться воедино, забыть об одиночестве и противостоять жаром угасающих жизней проклятью многих лет.

Приходилось держаться друг за друга, глотать соленые слезы и сдерживать стоны, повинуясь темным чарам маленькой тайны, придавленной многотонными слоями породы.

И лучше всего Арин запомнил, как, не в силах уже сдерживаться, вздрогнул всем телом, и остановился, затаив дыхание, потеряв на мгновение ощущение мира вокруг, растерявшись, подавленный слишком острым, слишком непривычным наслаждением.

И помнил, как поднял глаза и увидел над расцветшим алым маком незаживающим разрезом благодарный свет заискрившегося усталого взгляда.

Потом он долго лежал рядом с Тори, забыв о времени, мучаясь от двойственного ощущения вины и осознания правильности произошедшего. Тори молчал, глядя вверх, на вновь затеплившиеся тусклым оранжевым светом лампы, обнаженный, тоненький, с почти прозрачной, белой кожей, по которой расползлись тонкие ниточки кровавых полосок.

Арин смотрел на его профиль, на пушистую, густую яркую челку, подрагивающие длинные ресницы и давился глубоким, яростным чувством мучительной нежности, отводил глаза.

Наконец, Тори повернул голову:

Жаль, что я не помню, каким ты был раньше.

Наоборот, — ответил Арин, — Хорошо, что ты не помнишь меня прежним.

Каким ты был?

Арин опустил руку вниз, на ощупь нашел свой плащ, достал из кармана сигарету, закурил:

Когда тебя привезли в резиденцию "КетоМира", я не понимал, как ты живешь без хозяина, чей ты. Тебя ведь для чего-то другого туда притащили. Вообще, питомцев нельзя держать вместе, у нас срабатывает что-то вроде стадного инстинкта, не знаю, как правильней объяснить, но он сработал, мне захотелось, чтобы ты тоже был чьим-то.

Твоим?

Получилось, что так. И этим я поставил себя на один уровень с этими мудаками, потому что никто и никогда не должен стараться подчинить себе другого, а я этого захотел. Так что, ничего хорошего я из себя тогда не представлял, пошел по тому же пути…

Разве это называется — подчинить? Разве ты не понял, что я сам тебя хотел?

Я тогда тоже много чего сам хотел, а оказалось, что мне просто вбили в голову, что я этого хочу… Подожди. Ты меня с толку сбил. По-твоему, я что-то понимаю неправильно?

Почти все, — ответил Тори задумчиво.

Мне пора, — помолчав, сказал Арин, — Тори, расскажешь мне когда-нибудь о том, что с тобой сделали?

Я думаю, придет время, и ты сам это поймешь. Иди, Арин, тебя ждут.

Макс услышал звук хлопнувшей дверцы за тонкой железной стеной ангара, повернулся, глядя на вошедшего человека, высокого, синеглазого, с умным, безукоризненно правильным лицом.

Человек остановился, окинул оценивающим взглядом махину мертвого истребителя, присвистнул: