Александр Шакилов - Пока драконы спят

Кобели гулящие!

И пусть. Лишь бы миски не били, а то не напасешься…

– Эй, хозяюшка! – Это лесовики чего покрепче потребовали.

А у бабушки-то разрешения ярла на продажу хмельного отродясь не было. Но коль свои парни просят, озолотить хотят, кто им откажет?! Не бабушка точно. Помочь страждущему – святое дело, хе-хе. А то еще прутья в метле переломают – как потом на шабаш летать?..

Веселье в разгаре, уже и рассвело давно, а все не расходятся. Ох и огребет бабушка от жен бражников. Ох, достанется старенькой…

Примерно так, наверное, размышляла скрюченная карга, хозяйка единственного оплота жизни в проклятом гарде, куда привел сына и попутчиков Снорри Сохач.

– Что мы здесь делаем, отец? – Голос Эрика дрожал. – Ведь это про́клятое место!

– Надо поговорить с народцем. Впереди долгий путь, а народец много о чем ведает.

А началось все с того, что отец приметил в полулете стрелы от пристани, обросшей мхом, избушку на курьих ножках – высокую, в два желудка-этажа, с широкими глазищами-окнами. Говорят, дикую избушку медведь боится, черноволк десятой дорогой обходит. Надо очень постараться, чтобы отвадить избушку от сырого мяса и заставить с аппетитом уплетать солому…

Вот к куреножке-то путники и подъехали. Сохач стреножил пахарей и встал перед ней, уперев кулаки в поясницу:

– Пусти!

Избушка накренилась, предупреждая завсегдатаев о визите пришлых, и мгновенно – Эрик даже пискнуть не успел – схватила странников огромной куриной лапой. Четверка взмыла в воздух. На миг Эрику показалось, что лапа сейчас сожмется крепче, ломая пленникам кости, но этого не случилось – через миг они очутились в разинутой пасти избушки. Челюсти сомкнулись, захлопнулась дверь.

Попутчики оказались в полумраке, пропахшем мухоморами и кислой капустой. У затянутого бычьим пузырем окна сидела парочка жердяев, тонкокостных и несуразных.

Жердяев нигде не любили. А за что? Кобальты хотя бы самоцветы ищут да полюдье собирают. А жердяи? Днем спят в камышах, а по ночам в окна заглядывают, о печные трубы руки греют и в дымоходы лазают. И если не застревают (а ведь юркие, что вьюны), воруют еду и скребки для драйки столешниц. Зачем им скребки? Да кто ж их, жердяев, знает?

Жердяи пили мутную брагу, изредка перебрасываясь словами. Эрик брезгливо отвернулся. И наткнулся на тяжелый взгляд кефалофора-голована.

Что у кефалофоров безупречно, так это головы. Макушки свои они безумно любят и холят. Волосы расчесывают трижды в день, укладывают и заплетают. Лица бреют нещадно, до пунцовости. Щеки умащивают благовониями и притирками. Уши чистят раз в седмицу, куда там великосветским куртизанкам. Зато тела они презирают. Торс «носящего череп в руках» покрыт язвами и струпьями, немыт и воняет. Часто тела кефалофоров обнажены, ибо не знают они стыда и совести. Руки-ноги для них лишь переносчики глаз и ушей. В приличные заведения голованов не пускают.

Кефалофор не мигая смотрел на Эрика. Щурился и кривил губы, упираясь раздвоенным подбородком в дубовый стол. Тело его, массивное, заплывшее жиром, усердно чесалось: шкр-шкр-шкр!

Чрезмерное любопытство не понравилось Эрику, и он в ответ уставился на уродца. Неизвестно, чем бы это закончилось, но голована заслонила собой горбатая старуха. Она грохнула о столешницу кружку с пивом, выплеснув значительную часть хмельного варева.

Тело кефалофора перестало сдирать с груди засохшую грязь. Длинный черный ноготь пощекотал за ушком, голова довольно заурчала. Тело радостно хлопнуло в ладоши и водрузило голову на шею, которая выглядела так, будто череп кефалофору, что называется, открутили. Но когда грязные пальцы расправили лоскуты кожи, уродец приобрел вид нормального человека, только голого. Рука его потянулась за кружкой, пива хватило ровно на два глотка. Тело погладило животик. Голова цыкнула и оглушительно отрыгнула – мол, хорошего понемножку. Аккуратно ухватившись за уши, руки отделили череп от шеи и возложили на стол. Круглые желтоватые зрачки вновь уставились на Эрика.

Тьфу ты! Парень отвернулся. Нечего с чужими головами в гляделки играть. Настоящему человеку равняться с народцем унизительно.

– Вечер добрый, уважаемые! И ночь темная, благостная! – вежливо приветствовал собравшихся Сохач. Говорил он без заискивания или презрения, но как равный с равными.

В ответ вяло кивнули: мол, заходите, коль не шутите, а мы посмотрим, нужно или нет вас на печень-селезенку разделывать.

Помимо голована и жердяев, в избушке собралась весьма пестрая компания. Спал за столом пьяный огнедув – хоть и невысок ростом, а храпом грозен. Судя по шрамам на красной роже, великое множество гардов обратил он в пепел. Война – штука суровая, ярлы частенько ссорятся, огнедувы без работы не скучают…

Щукарь, вертлявый и зубастый, не мог усидеть на месте, похваляясь, что давеча у моста на излучине утопил инквизитора. Местные делали вид, что не слышат его речей. Всем известно: убивать инквизиторов себе дороже. Святой отец сделает с тобой все, что ему заблагорассудится, а ты терпи. Вилы возьмешь, вывернешь кишки мучителю – и через седмицу, самое большее две, жди крестового похода. Гард твой сровняют с землей как пристанище еретиков, родню изведут, мэра повесят, девиц лишат девста и распнут на ясеневых ветвях.

Терпи. Не моги. Ибо Кара Господня!

Щукарь, видать, не утерпел. В его узкую голову ударил хмель, да так приложил, что вышиб последние мозги. И первые тоже. Потому-то и похвалялся. А заодно сипел, что младенцы, давным-давно утопленные в реке, наконец обернулись игошами и скоро выйдут на берег.

– Заткнись! – рыкнул пламенем огнедув. – Накличешь еще!

Но щукарь лишь отмахнулся.

И таки накликал. Беду накликал.

Не счастье же?

За глазами-окнами резко стемнело, прокашлялся гром, улыбнулась молния.

И началось.

В дверь постучали. Побледнев, хозяйка скрестила руки на груди, чем вызвала недоумение завсегдатаев – с каких это пор она молит Проткнутого о помощи?!

Стук усилился. Дверь дрожала так, будто по кленовым доскам молотили сотни крохотных кулачков, слабых по отдельности, но опасных вместе.

Вот тогда щитом скрещенных копий не побрезговал даже щукарь. А ведь щукари издревле поклоняются Водану, виновнику Потопа, богу, скачущему по волнам на пахаре-осьминоге. Ой не простит Водан измены, нет, не простит!

Уже не простил.

Дверь вырвало из косяка – будто вышибло булавой зубы из раздробленной в щепки челюсти. Избушка протяжно вздохнула, пламя в камине пыхнуло, на миг озарив проем, сплошь заполненный махонькими злобными личиками.

Старуха что было мочи заорала:

– Игоши пришли!!!

Камин погас. Завизжал от боли щукарь: