Иван Логинов - Призванный. Возможно, баллада.

– Есть чем смазать? Солидол, например.

– Откуда, чи я тележникова вдовица?

– А чья ты вдовица?

– Лесникова. Погодь, может, змеиным ядом?

– Лучше пиявки, или уж сразу припарки.

– Ну, а барсучий жир пойдет? Я им тоже колени мажу.

– Пойти-то пойдет, но будет ли с того прок, так сразу и не скажешь. Пробовать надо.

Она полускрывается, шарит где-то внизу, вероятно, под кроватью, и вытаскивает темно-коричневую баночку.

Откупориваем, выковыриваем палочкой и напихиваем во втулку. Крутим колесо взад-вперед. Немного покочевряжившись, оно перестает визжать и даже смягчает ход.

– Подложить найдешь чего?

– А как же, – протягивает она приготовленное стеганое одеяльце.

Расстилаем и вздыхаем:

– Ну, карета подана, пожалте во дворец, принц уже заждался.

– Хи-хи-хи, – заливается лесникова вдовица, – прынц!

Подходим к окошку вплотную, она уцепляется нам за шею, подхватываем и легко вытаскиваем. Усаживаем в карету.

– Куда править-то?

Она поднимает руку и роняет ее вперед.

– В амбулаторию.

Едем обратно. Выезжаем на площадь. Двери харинового заведения теперь широко распахнуты.

– С ассортиментом-то у Хари не богато, – заводим разговор.

– Да он все больше на заказ торгует. Чего попросят, то и выискивает, пока не найдет. Вишь крест на молельном доме? Харя и привез откуда-то.

– На телеге привез?

– На ней, на ней, – подтверждает она.

– А ты чем живешь?

– Скорнячу понемногу. Из тех шкур, что от мужа остались. Так все и кличут скорнячихой.

– И чего скорнячишь?

– Да в последнее время больше даже и не скорнячу, а кожевничаю. Портупеи в перехлест, у городошных на них спрос.

– Городошные, это кто такие? – спрашиваем.

– Ну, те, что в городке живут, там где рынок был.

– А зачем им портупеи?

– Ну, рынок-то потом был. А сначала военный городок. Они там и маршировали, и жили, пока все не развалилось. А портупеи как память.

– А давно военные были?

– Тут непонятно, я-то не помню, мне прабабка рассказывала. А Харя так сам там служил.

– Сколько ж ему лет, получается?

– Ничего не получается, он раза в три меня моложе. Говорю ж, непонятно. Речи у нас об этом заводить не принято.

Скорнячиха принимается вертеть головой по сторонам.

Из ворот молельного дома выходит волосатый мужик в темной юбке. Наверное, подрясник. И глядя на нас, затягивает нараспев:

– Покайтесь, заблудшие, грехи отягощают душу!

– Чего это он? – косимся мы.

– Чего, чего? – отвечает она вполголоса. – Пожертвований просит. Ехаем быстрее, а то еще собак спустит.

Ехаем быстрее. Устраивать побоище под сенью креста как-то не по-христиански.

На спуске приходится больше тормозить, за мостом – напирать.

– А тут чего было? – интересуемся возле кирпичного предприятия.

– Фабрика. Камвольная.

– Это как?

– Сукно хорошее пряли. На мундиры.

– Офицерам, что ли?

– Да то еще раньше было. Когда дворяне ко двору являлись. После, правда, уже генералам, но здесь таких не водилось.

– А потом?

– Потом все развалилось.

– Отчего?

– Кто ж знает, – вздыхает она. – Давай лучше о веселом.

– Давай, – соглашаемся, напрягаясь на самом крутом месте.

– Вишь горбатый идет? Щас посмеемся.

Навстречу нам в самом деле спускается мужик, полный кавалер ордена Сутулова.

Поравнявшись, скорничиха резко выбрасывает руку:

– Дай за горб подержаться!

Мужик от неожиданности слегка отшатывается, сходит на обочину, затем отвечает:

– А на что тебе? Ты и так, я смотрю, счастливая.

И долго хохочет нам вслед.

– Тут навскось можно, – кивает скорнячиха на тропинку, уходящую влево.

Едем навскось, виляя меж кустов. Вскоре выбираемся к торцу бревенчатого дома с зеленым окном. Огибаем угол и подкатываем к зеленой же двери.

К двери прибита фанерка, на которой каким-то углем нацарапано: «Сегодня прием в городке».

– Вот незадача, – вздыхает, поджав губы, скорнячиха. – Если б взяли от дома в другую сторону, уже бы там были. Лекарь-то у нас один на всю округу, и никак не угадаешь, где принимает. Разве что к коновалу заехать?

– А тот где принимает, на конюшне?

– Не, на дому. Это у нас в деревне, поближе к середине.

– Ладно, поехали назад, там разберемся.

Народу на обратной дороге попадается поболее, и каждый встречный весело интересуется:

– Что, скорнячиха, катаешься?

– Катаюсь, катаюсь, – отвечает она, – хочу вас запомнить напоследок. У кого прыщ на носу, а у кого штаны сзади порваны.

Хохотать нам вслед уже никто не хохочет.

Через полчаса взъезжаем на харинскую площадь.

Из ворот молельного дома выходит длиннополый мужик и направляется к торговому заведению. На ходу осеняет нас отмашистым крестом и благодушно тянет, не поворачивая кудлатой головы:

– Не отчаивайтесь, дети мои, Господь вас не забыл!

– Слава богу, – радуется скорнячиха, – набрал-таки пожертвований.

– Куда, говоришь, к коновалу-то? – напоминаем мы ей о цели.

– За четвертой избой слева тропинка на зады. Она и выведет.

Доезжаем, сворачиваем. По узкому проходу добираемся до раскрытых ворот не шибко казистого дома. Вдоль завалинки лежит бревно, очевидно, для ожидания. На закрытых дверях опять же на прибитой фанерке прейскурант: «Вросший ноготь – 1 бут., больной зуб – 1 бут., общее кровопускание – 1 бут. За вход – 1 бан. огур.» Ниже приписка: «Коли нет, щас буду».

– Если ты хочешь вырвать себе зуб, нужен один бут, – говорим мы скорнячихе назидательно. – Или тебе больше поможет кровопускание?

– Уж и не знаю, – раздумчиво отвечает она, – да и раньше вечера он точно не вернется. Видать, кто-то уже приходил, так что они с отчем сейчас за столиком на задах харни этот самый бут уговаривают.

– Ну и куда тебя теперь везти, в городок, что ли?

– В городок на колесах нельзя, там на входе охрана, права требует.

– Какие еще права?

– Ну, тариф у них такой, коли туда и обратно, тоже один бут получается. В городок надо пешком, через гаражи.

– Пешком, это как?

– Ну как, как? Сам думай.

– В смысле, я пешком, а ты на мне верхом?

– Ну, так, наверное, легче, чем если на руках.

Скорнячиха пожимает плечами и принимается разглядывать табличку на дверях.

– Ладно, – говорим, – поехали. Тачку лучше у тебя оставить.

Выезжаем на улицу, катим к площади.

Из ворот харинского заведения вываливается долгополый и, оглядываясь на ходу, кричит:

– Не радуйтесь, христопродавцы, Господь вам все припомнит!

Что-то, видать, не склалось.

Доезжаем до домика на отшибе, заворачиваем за угол.

– Ну давай, лезь на закорки, только сильно не елозь, я щекотки боюсь.

– Ревнивый, значит, – подсказывает она.

– А черт его знает, – отвечаем мы.

В старушке от силы тридцать килограммов, так что она вполне транспортабельна даже этаким манером.