Андрей Васильев - Акула пера в мире Файролла. Два огня

Последняя фраза была сказана с нарочитым акцентом, видимо для усиления смысла. Впрочем, его‑то я, впрочем, и не понял. Ну да, насвинячил я за последний квартал преизрядно, спора нет, но этой‑то я где дорогу перешел, чтобы ТАК меня ненавидеть? Может, она на то место, что Вежлева заняла, метила? Или еще что‑то я сделал, да сам и не понял, что натворил? А может, в ней течет и татарская кровь, может, она моей бывшей родня? Поляки вроде с татарами дружили… Или наоборот — воевали?

— Не понимаю, о чем вы говорите, пани Ядвига — невозмутимо сообщил ей я — Нет у меня такой привычки.

— У него нет такой привычки! — звонко рассмеялась женщина и тряхнула головой, от чего ее иссиня — черные кудрявые волосы колыхнулись как волна — Вы слышали это? Он так не делает никогда!

— Ничего такого я не говорил — решил я кое‑что уточнить — 'Никогда' — это слишком сильное слово, я вообще стараюсь им не пользоваться. Я его не люблю.

— Я погляжу, тебе все слова не слишком подходят — перестала хохотать полячка — 'Люблю' — это слово тоже не из твоего лексикона, оно тебе не идет. Тебе вообще следует молчать, потому что ты не более чем жалкий, мелочный и пакостный червяк, который зачем‑то вылез из той кучи дерьма, где просидел до этого всю жизнь. Вернись туда, где твое место и молись, чтобы про тебя забыли те, кому ты принес несчастья этим своим поступком.

— О как — я слегка оторопел. Надо ведь как‑то на это все реагировать — а как? Был бы тут мужик — дал бы я ему за такие снизу вверх в челюсть, или в грудину пробил. Но с ней ведь так нельзя, она же — дама? Тут даже вариант 'Сама дура' не пройдет, это и впрямь будет мелочно выглядеть. Да и потом — надо понять, какое такое горе я принес и кому, сдается мне, что это тема такая, очень непростая. Это очень важно, куда важнее, чем равноценный ответ с кучей гадостей — Может, просветите, пока я не уполз в свою кучу — кто это мне так навредить может? И кому я несчастья принес?

Увы, увы — но Ядвига уже взяла себя в руки, это было видно по ее глазам.

— Пошел прочь — бросила она мне, сузив глаза. Было видно, что она уже жалеет об импульсе, который сподвиг ее наговорить мне разного всякого.

Ну, извините, ясновельможная пани, я все‑таки вас еще попровоцирую. Из всей местной публики вы, пожалуй, пока сама уязвимая. Хоть правду говорите иногда, остальные меня таким не балуют.

— Желание такой красавицы для меня закон — по возможности сально улыбнулся я и причмокнул губами — Все только для вас.

Если бы в данный момент на нее поставили чайник — возможно, он закипел бы. Скрипнули зубы, сжались кулаки — и ничего. Не бахнуло. Жаль. Стало быть — и вправду, пойду я, здесь пока ловить нечего.

— Удаляюсь, удаляюсь — я изобразил нечто, вроде шарканья ногой и пропел — Ах, пане, панове…

Не знаю, что именно не понравилось гордой полячке — может, факт того, что я своим москальским языком треплю великий речь ее родины, а может, и мои паршивенькие вокальные данные. Ради правды — медведь, который мне наступил на ухо, был большим и злобным. Певца, по крайней мере, он во мне прикончил на корню.

— Такие песни не для тебя… — Ядвига явно собралась выдать еще какую‑то замечательную гадость, но тут я машинально поправил волосы, на пальце тускло сверкнул черный камень перстня и этот блеск уловила ехидно улыбающаяся женщина. Врочем, улыбка тут же сползла с ее полных, безукоризненно очерченных губ.

— Даже так — процедила она — Н — да, ты не червяк, погорячилась я. Другое слово тебе подходит, но я, пожалуй, лучше промолчу.

Она повернулась ко мне спиной, и я понял, что этот разговор закончен. Ну и ладно, будут другие дни и другие разговоры. Я подожду. Я терпеливый.

Да и должок за мной остался. Я добро и зло одинаково помню, я уже про это говорил. И красавице этой слова добрые не забуду, отплачу ей при случае той же валютой, возможно даже с процентами.

Если честно — ее слова меня совершенно не задели. Моя профессия такова, что, если на все такое обижаться или пускать подобное в душу, в сердце — кранты тебе. Или сопьешься, или свихнешься.

Недовольных тем, что ты делаешь как журналист, на самом деле не так и много. Но фигня в том, что эти недовольные свои эмоции на тебя выплескивают, а вот те, кто тебя одобряет — нет. Недовольные тебе звонят, пишут и даже приезжают набить морду, а все остальные про тебя даже не помнят. Что не помнят — фамилию и то не знают. Ты для их 'тот чувак, что прикольно написал в газете'.

В результате и выходит, что все это надо воспринимать как часть профессии — и все. Или валить из нее. Да и потом — мне‑то чего, я от слов этих даже не чихну. А Севастьянову вон череп пробили за то, что он подпольное казино раскрыл. Где слова — и где дырка в голове?

Так что пускай шумит. Жалко только, что она на самом интересном месте остановилась.

И плюс будут еще неприятности с Азовым из‑за этой канители. Я не слишком‑то хороший человек, местами совсем сволочь, да и эту змеюку мне совершенно не жаль, но я сам никогда не стучал, и тех, кто это делает, не люблю. Это где‑то на генном уровне.

Тут, понятное дело, не банальный 'стук', тут другое, причем изрядно, но элементы и признаки банального доноса все равно здесь присутствуют. И самое главное — надо бы ее вложить, поскольку как минимум две девочки с ресепшн в момент разговора превратились в видеокамеры на стройных и длинных ножках, то есть самое позднее через час — полтора Азов все будет знать. А то и еще раньше. А ещё чуть позже задаст мне резонный вопрос -

— А чего это ты мне, милый друг, о столь забавной беседе не поведал?

И мне придется выпутываться, врать, изобретать — и в результате приходить к тому же знаменателю? Причем — ради кого?

Но — не хочу я этого делать. Значит — придется выкручиваться.

Блин, выбешивает меня это. В этом 'Радеоне' я все время делаю не то, что хотел бы, все время. Меня как будто нарочно провоцируют на те поступки, совершать которые не в моих правилах.

Ладно, какие правила игры задали, по тем и плясать будем. Когда ничего изменить в данный момент нельзя — делай то, что можешь. Глядишь, и переменится чего.

Все это я прогонял в голове, когда шел к лифту, а потом в нем ехал. Кстати — долго ехал, он то и дело останавливался, сотрудники корпорации входили в него, выходили из него, вид у них был озабоченный, многие были погружены в чтение бумаг. Чего происходит‑то?

Что приятно — все они здоровались со мной. Уж не знаю — из вежливости или по какой другой причине, но это мне польстило.

Лифт остановился на нужном мне этаже и подавил разочарованный вздох. Елиза тоже вышла на работу, а я так надеялся, что это будет не так. Я ее побаивался.

— Максим Андрасович занят — вместо приветствий заявила она мне.