Румит Кин - Спасти человека. Лучшая фантастика 2016 (сборник)

На следующий день на профилактику отправляюсь я. Сколько же траншей здесь отрыто, думаю я, пробираясь извилистыми петляющими ходами сообщения в тыл. А подземелий под ними еще больше: бункеров, складов, штабов, убежищ. Прямо-таки город мертвых, в буквальном смысле притом.

В тылу меня встречает Сержант, мы спускаемся в мастерские. Обыкновенно шумный и развязный, сегодня Сержант почему-то молчалив и серьезен. Я смотрю на него – верткого, тощего, вдвое меньше меня ростом, в разы более подвижного и маневренного.

– Что-то не так, Сержант? – спрашиваю я.

Он не отвечает. Сержант один на шесть или семь боевых расчетов, воинской специализации у него нет – стандартный киборг-универсал. Интересно, за какие заслуги его в Сержанты произвели.

– Ты вот что, Андрей, – говорит Сержант, когда двери мастерской разъезжаются перед нами. – Будут что спрашивать, отвечай: всем, мол, доволен. Для твоего же блага, понятно тебе?

– Нет, – удивляюсь я. – Непонятно. С чего бы это меня стали спрашивать?

Сержант останавливается в дверях.

– Ратмирку утром списали, – говорит он.

– Какого Ратмирку? Как списали? Куда?

– Ракетчика. Подчистую списали. Работяги говорят, с ним потолковал штатский. И все, спекся Ратмирка. Ладно, пошли.

До вечера три ремонтника обновляют мне износившиеся механические детали, затем меняют батареи. Я с ними почти не разговариваю, да особо и не о чем. Ремонтники такие же мертвяки, как и я, только почему-то угодившие вместо окопов в подземные мастерские.

На следующее утро я перемещаюсь в лабораторию. Здесь тестируют мои электронные модули, один за другим. Наблюдать собственное устройство на экранах довольно любопытно. В особенности впечатляют тянущиеся от черепной коробки по всему корпусу нейронные виброжгуты, похожие на расползающихся из норы змей.

Живой появляется, когда я уже полностью смонтирован, укомплектован и готов к отбытию. Наряд его напоминает мне не лунный скафандр, как Аникушке, а, скорее, водолазный костюм.

– Представьтесь, рядовой, – велит он.

Я называю свое прозвище, модель и перечисляю основные характеристики.

– Аннигилятор Андрей, – бубнит живой из-под похожего на водолазную маску намордника. – Скажите, аннигилятор, вы хотите жить?

Я подавляю внезапное желание его пристрелить. «Жить», неужели он не представляет, насколько этот глагол цинично звучит, когда речь идет о таких, как я.

– Никак нет, – отвечаю я, справившись со злостью. – Я не испытываю несбыточных желаний.

– Я имею в виду существовать, – поправляется живой. – Если бы вам предложили прекратить существование, что бы вы ответили?

– Я не имею права, – заученно отвечаю я. – Пока идет война, мой долг – защищать Родину. Я всем доволен, – поспешно добавляю я, вспомнив Сержанта. – Мое существование меня устраивает.

– Ну а если война закончится? Как вы видите свое будущее после войны?

– Никак не вижу, – честно признаюсь я. – На это у меня есть начальство.

– Хорошо, рядовой. Спасибо. Вы свободны.

– Андрей, – колесит ко мне Анка, едва я появляюсь на передовой. – Знаешь, я жутко рада.

– Чему рада? – автоматически переспрашиваю я.

– Да тебе же, дуралей. Я… Знаешь, я, наверное, соскучилась.

Будь у меня сердце, оно пропустило бы ритм, а может, наоборот, забилось бы сильнее. Еще я, по-видимому, покраснел бы от удовольствия, будь у меня хоть что-нибудь, способное краснеть. Сейчас же вместо всего этого я испытываю странное, неведомое доселе и неуютное чувство.

– Что новенького? – превозмогаю я это чувство.

– Ничего. Ни одного инцидента за двое суток. Андрюша, ты бы сказал этому своему…

– Что сказал?

Анка не отвечает, и я, обогнув ее, двигаюсь по траншее к тому месту, где застыл Аникей.

– Что тут у вас? – спрашиваю я. – Полаялись, что ли?

Десять минут спустя выясняется, что полаялись, и не раз. Что всякие фифы – такие же дохлячки, как остальные, но слова, видите ли, им не скажи. Что Аникушка не виноват, если у некоторых трупов отсутствуют не только половые признаки, но и чувство юмора. И что видал он таких напарниц там, где нам всем давно положено находиться, – в гробу.

– Травит один за другим пошлые анекдоты, – жалуется Анка часом позже. – Озабоченный покойник – это что-то запредельное. У меня такое впечатление, что, будь у него чем, он бы меня изнасиловал прямо тут, на позициях.

– Ну уж прямо-таки изнасиловал… – Я осекаюсь. Мне становится скверно, так скверно, как не было, пожалуй, никогда с тех пор, как я умер. Образ, который я зримо представил, чудовищен. Он отвратителен, ужасен, он попросту за гранью добра и зла. Совокупляющиеся киборги, трахающиеся мертвецы. Неживые, уродливые и злобные куклы, тщащиеся выдать себя за людей. Ничего более унизительного и горького я раньше не ощущал.

– Меня спросили сегодня, – наконец говорю я, – хочу ли я жить.

– Жить? – Анка лязгает металлическими сочленениями.

– Представь. Потом поправились: хочу ли, дескать, продолжать существование. Я ответил, что да. Сказал: всем доволен.

– И что?

– Знаешь, я подумал сейчас… Подумал, что раскаиваюсь в этом.

– Расскажи, как это бывает, Андрей.

– Что «это»?

– То самое, между мужчиной и женщиной. Я читала об этом, конечно, еще тогда, раньше. Но никогда не говорила, ни с кем.

Я молчу. Я ничего не хочу, не собираюсь рассказывать. Это постыдно для мертвеца – рассказывать о том, что бывает между живыми людьми. Сейчас я позову Аникушку, его дважды просить не надо.

Я не двигаюсь с места. Для нее это важно, понимаю вдруг я. Очень важно, она не стала бы иначе просить. Я начинаю рассказывать. Сначала косноязычно, запинаясь от дурацкой стыдливости, потом все более откровенно и, наконец, прямым текстом, не стесняясь в выражениях. Ловлю себя на том, что нарочито использую самые грубые и бесстыдные слова, ставшие абстрактными для меня и потому утратившие, потерявшие скверный, похабный смысл. Я замолкаю.

– Еще, – требует Анка.

– Достаточно, – отказываюсь я.

– Если бы мы были живы, ты проделал бы все это со мной?

У меня нет сердца. Нет души. Отчего же мне сейчас так больно и, главное, где?

– Да, – слышу я свой лишенный выражения механический голос. – Мы с тобой занимались бы этим и еще многим другим.

– Расскажи мне, – снова просит Анка. – Не говори больше «мужчина» и «женщина». Говори «я» и «ты».

Я, видимо, схожу с ума. А может быть, уже спятил. В редкие минуты просветления я ужасаюсь тому, о чем мы с Анкой говорим день за днем напролет. И в особенности тому, что, когда говорим, я забываю. О том, кто мы, зачем мы здесь, как выглядим и что нас ждет. Я забываю, что не человек. Что я – ничто и никто, ноль, заточенное в броню мертвое пушечное мясо.