Олег Макушкин - Иллюзион

— Но потенциально я бессмертен и всемогущ?

— Потенциально да. Но для того чтобы осознать это и получить власть над миром, в котором ты находишься, надо очень глубоко проникнуть в суть законов, управляющих этим миром. Для обычного человека в том мире, где ты родился, это равнозначно достижению сатори.

— А в скольких реальностях я могу побывать?

— Во всех, какие созданы или будут созданы в виртуальной вселенной. Ты можешь стать хозяином любой из них или бесконечно переходить из одной в другую. Ограничений нет, только твое собственное желание.

— Но ведь я никогда не смогу выйти в настоящий мир, никогда мне не удастся перейти в другое состояние.

— Тебя беспокоит смена состояний? — Шелест усмехнулся. — Обычные люди тоже за всю жизнь не меняют своего состояния. А когда умирают, им остается только надеяться на перерождение. Ты в этом смысле счастливее их — ведь никто не знает возможностей развития виртуальной личности. И кроме того, таких, как ты, в сети много. Есть настоящие виртуальные клубы, где встречаются люди, давно лишившиеся своих реальных прототипов.

— Вот как? Я смогу встречаться в Омнисенсе с другими людьми, существующими так же, как я, виртуально? — спросил Странник. — Это было бы интересно.

— Я познакомлю тебя с одной девушкой, — улыбнулся Шелест. — Ее зовут Виктория.

E:\My Documents\B поисках себя

\Ideal.ist

• Open file 'ideal.ist'

• Executing with caution: rare type of file

Привычный мир исчез в одночасье, рассыпался, как горка орехов, как пепел сгоревшей бумаги, как розовые мечты восьмиклассницы; настоящая жизнь оказалась чуть гаже, чуть хуже, грязнее, неприветливее, чем оптимистичная иллюзия, в которой я жил раньше, но этого «чуть-чуть» с лихвой хватило, чтобы окунуться в океан горечи и завистливой тоски по утраченному, чтобы проклясть несправедливую судьбу, подсунувшую мне злого ангела Шелеста, и пасть духом ввиду невозможности что-либо изменить.

Казалось бы, запойный пессимизм должен был превратить мою жизнь в сплошное унылое похмелье отчаявшегося разума, прерываемое лишь периодами истеричного бешенства.

Но этого не случилось. Да, я чувствовал себя обманутым и разочарованным; да, я ненавидел Шелеста, хотя и понимал, что он, возможно, не заслуживает этого; да, я многого натерпелся и познал чувство безысходности, толкающее к барьеру смерти или к тупому смирению перед судьбой, что еще хуже. Но вместе с тем я ощущал что-то иное — некую непознанную прежде свободу, ощущение самодостаточности, отрешенности от всего мира, которой мне не хватало в предыдущей жизни.

Удивительное дело — узнав, что мир на самом деле устроен хуже, чем кажется, я вдруг понял, что мне нечего терять: работа — всего лишь борьба за кусок хлеба и право греть пузо не на диком пляже, а в солярии отеля; дружба — в лучшем случае синоним взаимовыгодного симбиоза, а когда и простого паразитизма; любовь — незамысловатый гормональный допинг плюс сеансы физкультуры; общественное признание — спровоцированный поверхностным общением с людьми самообман и потакание скрытому нарциссизму. Что мне ценности этого жалкого мира? Цветные тряпки и кривые зеркала.

И избавившись от всего, что составляло раньше смысл моей жизни, я обрел свободу. Я и только я отвечал за свои поступки, ничье мнение не имело для меня силы; одиночество среди людей сделало меня самостоятельным и свободным. После всего случившегося мне казались слишком мелкими обыденные человеческие желания, которые владели мною до сих пор. Как глупо, например, вкалывать полгода ради того, чтобы лежать на грязном песке у покрытой серой пеной воды, обнимая рябую толстуху, и воображать себя на коралловом пляже вдвоем с великолепной мулаткой! Бюргерские ценности протухли у меня на глазах, и мне не хотелось делать ничего из того, что я делал прежде. Да, обычные люди хорошо живут, их кормят сладкой жвачкой, им стелют мягкие постели и подкладывают нежных женщин, но им также надевают розовые очки, сквозь которые они с радостью смотрят на окружающую грязь, и видят несуществующие богатства, и радуются своему прозябанию.

А у меня больше нет очков, и ничего из того, что имеют сытые соотечественники, но я не хочу жевать соевое мясо, думая, что это парная баранина, или пить под видом родниковой воды хлорированный раствор. Пусть я буду голодным и злым, но зато я буду смотреть на мир собственными глазами. Так что теперь я не смогу вернуться обратно под сень Иллюзиона. И мне остается лишь два выхода: бесцельно барахтаться в одиночестве, пытаясь выжить в непростом постиллюзорном мире, или примкнуть к этому маньяку Шелесту, которого я успел проклясть за дарованные мне страдания.

Я стоял на коврике в прихожей квартиры Шелеста, пытаясь не думать о том, что только что дал согласие участвовать в преступной — в этом у меня не было никаких сомнений — деятельности хозяина квартиры. Ведь он сам признался, что за компьютерные преступления его разыскивают спецслужбы.

— Что стоишь — снимай ботинки и заходи, — позвал Шелестов.

Я нехотя разулся и остался стоять в мокрых носках — ноги я промочил на улице, случайно наступив в лужу, скрывавшую промоину в асфальте. От носков шибанул, словно струя кваса, кислый и вязкий запах немытых ног. Шелест втянул носом воздух и рассмеялся.

— Пахнешь, как настоящий мужчина. Проходи, осматривайся.

Квартира у Шелеста оказалась симпатичная — чистая, отремонтированная, с новым пушистым ковром, покрытой чехлами мебелью, моющимися обоями, которые хозяин не забывал мыть, и навесным потолком, с которого ничего не сыпалось и не подтекало. Примерно такая же квартира была у меня — в мире иллюзий. Я с завистью подумал, что Шелесту не так уж нужен тот мир, ведь он и в этом устроился неплохо. А меня, должно быть, вытащил в реальность для компании. Скотина.

— А обстановка у тебя недурна, — заметил я, не скрывая неприязни.

Обстановка была, по правде говоря, немного странная. Вся одежда висела в коридоре на вешалках, а шкафы отсутствовали. Книг не было ни одной, вместо них возле компьютерного столика высилась многоярусная стойка, набитая компакт-дисками. Повсюду располагались очень странные и совершенно нефункциональные предметы — какая-то почерневшая коряга, напоминавшая крокодила, очень высокая ваза белого фарфора с голубым орнаментом в китайском стиле, туристическая палатка, растянутая между вбитыми в плинтусы гвоздями и батареей, со стоящим у входа примусом и надписью «Здесь живет Бегемот» на пологе, и так далее.

В одной из комнат (всего их было три) я обнаружил целую коллекцию холодного оружия, которое было небрежно разложено на куске брезента вместо того, чтобы чинно висеть на стене. На серванте я увидел водолазный шлем с круглым окошечком, на подставке было выгравировано: «Дайвер — друг человека».