Олег Макушкин - Иллюзион

Я покачал головой.

— Не могу поверить, что нашелся человек, еще более упрямый, чем ты. Как же вы с ним работали раньше?

— Он не всегда был таким, — ответил Шелест. — Но он... использовал генконструктор на себе пару месяцев назад.

— И что же он изменил?

— Это была та самая базовая настройка личностных качеств, которую мы собирались внедрять всем Новым Людям. Он применил ее к себе. Возможно, именно это привело его к тому, что он сделал.

— А ты так и не использовал генконструктор? — спросил я.

Шелест вытащил из кармана металлическую колбу.

— Нет. Говоря откровенно, я опасаюсь это делать. Может быть, позже, когда мы разберемся с Меченовым...

— Так ты собираешься с ним разобраться?

— Да. Он хочет устроить бойню и верит, что в результате войн и погромов ему удастся установить новый порядок. Но я в это не верю; слишком много было в истории подобных примеров. Ты уже видел на улицах «ангелов», которые карают безбожников огнем и мечом?

— Приходилось.

— Нечто подобное произойдет и с Меченовым. Если он готов принести в жертву своим идеям человеческие жизни — это приговор ему. Потому что начать можно с десятка загубленных душ, а продолжить миллионами. Я не допущу террора.

— Но ведь это будет означать провал всего вашего замысла, крах. Без лаборатории, без опытных образцов, без ученых, которыми руководил Меченое, ты уже не сможешь продолжить работу. Придется все начинать заново.

— Я понимаю, — кивнул Шелест. — Но это другой вопрос. И я задам его себе, когда покончу с Меченовым. С другом, который... Который от меня отрекся.

С трудом закончив фразу, он встал из-за стола. Я видел, что Шелесту тяжело, хоть он и пытается это скрыть. И хорошо, что я все-таки нашел его. Может быть, мне удастся как-то ему помочь, Кем бы он ни был, такое бремя, которое он несет, — не для одного человека.

Шелест подошел к окну, скинув верхнюю куртку и оставшись в белой футболке и спортивных брюках, поглядел на мглистые сумерки. Из окна была видна Останкинская башня — она протянулась, как пуповина, соединяющая небо и землю. Этакий суставчатый стебель, окольцованный светящимися обручами, спускается на землю из разлитого в облачном мареве светящегося пятна — отражения света верхних, скрытых туманом, этажей башни.

Оторвавшись от созерцания, Шелест вытащил из груды старинного клинкового оружия, лежавшего на куске брезента, китайский цзянь. И начал выполнять упражнения с мечом, пластично перетекая из одной стойки в другую и рассекая воздух молниеносными взмахами, чередуя медлительное, но полное скрытой силы движение с внезапными выплесками энергии, отзывавшимися пением гибкого клинка. Я залюбовался им — Шелест демонстрировал технику и концентрацию, недоступные простому любителю боевых искусств.

— Похоже, ты много лет отдал изучению единоборств, — сказал я. — И наверное, занимался у лучших мастеров. Скажи, чего ты достиг в результате этого?

Шелест ответил не сразу. Он закончил упражнение и уселся на пол, положив меч рядом с собой.

— Я научился разделять разум и волю, — сказал он. — Научился управлять своими желаниями. Научился быть свободным от эмоций тогда, когда нужна решительность действий.

Он принял позу лотоса и, закрыв глаза, какое-то время молчал.

— А вообще все это ерунда, — сказал он. — Человек может быть полностью свободен внутри себя, только пройдя через самоотрицание. Только избавившись от собственного Я. Но тогда он уже не будет личностью. Иногда мне кажется, что я этого почти достиг. У меня почти не осталось ничего личного.

— Скажешь тоже! — усмехнулся я. — Поверь, осталось. Мне со стороны виднее. Но скажи, зачем ты затеял все это? Зачем ты борешься за то, чтобы освободить людей от Иллюзиона? Ты так не любишь виртуальную реальность?

— Дело не в том, что я люблю или не люблю. Просто я хочу дать другим людям такую же свободу, какой пользуюсь сам.

— Шелест — филантроп? — усмехнулся я. — Что-то непохоже, чтобы ты заботился о других людях.

— Забочусь? Вот уж нет. Я просто делаю то, что придает жизни смысл. В хождении по кругу смысла нет. В бесконечном самосовершенствовании смысла тоже нет, если ты не веришь в Бога и не ищешь нирваны. Был я там, кстати, — усмехнулся Шелест.

— В нирване?

— Вроде того. Я несколько лет провел в одном монастыре на Памире. И достиг околобуддического состояния, если можно так выразиться.

Его взгляд затуманился.

— И как там? — спросил я недоверчиво.

Шелест посмотрел на меня и чуть заметно улыбнулся.

— Тоскливо. Одиноко. Поболтать не с кем. Хоть иди в город и насильно делай из людей Будд, чтобы они составили тебе компанию. Бесконечность бездействия. Это не для меня.

Он ударил себя ладонью по колену, словно отрубая старые воспоминания.

— Так что я вижу смысл жизни конкретного человека и людей в целом в том, чтобы поднять все человечество на новую ступень развития. Ступенька сегодня, ступенька завтра, а в будущем, глядишь, найдутся мыслители поумнее нас с тобой, которые поймут, что к чему в этом странном мире. Такая вот позиция.

Я вздохнул, готовясь задать самый трудный вопрос.

— Почему ты отпустил Ершова? Зная, что он убьет себя?

— Я не делаю за людей их выбор, — покачал головой Шелест. — Каждый сам решает, что ему нужно. Вот ты, например: если бы очень захотел этого, то вернулся бы обратно в Иллюзион. Две-три недели обычной жизни, и иллюзорная реальность снова оплела бы тебя своими нитями. Но ты предпочел пойти ко мне.

Он дотронулся до моей руки, приглашая присесть рядом с ним.

— Закрой глаза.

Я повиновался. И спустя мгновение тьма расступилась. Я находился в стоящей посреди пылающего золотом и багрянцем осеннего леса деревянной беседке. Сквозь ажурную решетку были видны стволы деревьев в одеяниях из листьев, похожих на шелк, а землю устилал густой ковер опавшей листвы. Я почти физически чувствовал, как приятно гулять босиком по этому мягкому шуршащему покрывалу; ноги затекли от сидения на деревяшках, и я встал.

— Красиво здесь, правда? — спросил Шелест.

Он сидел рядом со мной.

— Да, — кивнул я. — Пройдусь немного.

Я вышел из беседки и понял, что вокруг падают листья. Они осыпались сверху мягким дождем, опускались на плечи и голову, ложились под ноги. И тихо шелестели.

— Падающие листья, — сказал Шелест. — Это самое красивое, что я когда-либо видел. Это смерть, несущая обещание новой жизни. Это грусть расставания и надежда на воскрешение. Это символ человеческой жизни. Мы надеемся на то, что нам никто не обещал, не подозревая, что в наших силах сделать мечту реальностью. Ведь пока листья падают, они свободны. Совершенно свободны.

Мы долго стояли там, в лесу, под падающими листьями. И хотя слов не было сказано, я понял, что именно было самым тяжелым для Шелеста. Он не верил. Не верил в Иллюзион и не верил в действительность; не верил, что генетическая революция принесет свободу человечеству; не верил в себя и не верил в других; не верил в то, что дело, за которое он боролся, способно победить, и не верил в саму необходимость верить. И каким же невероятно тяжелым должен был быть его путь, если на каждом шагу ему приходилось отыскивать в себе способность верить, убеждать себя в необходимости продолжать начатое дело! В этом смысле он был человеком — более чем кто-либо другой.