Анастасия Гор - Ковен озера Шамплейн [litres]

Коул ткнулся носом мне в подбородок, восстанавливая сбитое дыхание. Комната перед глазами кружилась, как французская карусель. Коул оказался меж моих разведенных коленей, и я почувствовала внутренней стороной бедра твердость, в которую превратились мышцы его живота… И не только.

– Если тебе больно, – хрипло выдавила я, воззвав к своему благоразумию. – Мы можем остановиться. Просто не будем…

– Нет, мы будем.

Коул не выдал сомнений, даже если они у него и были. Он осторожно поддел рукой край моей пижамы и потянул шелковую ткань вверх. Я помогла ему, приподнявшись и задрав руки, чтобы бретельки майки слезли, не запутавшись. Там, под верхом пижамы, на мне совершенно ничего не было.

Коул перенес вес на свой локоть, упершись им в подушку рядом с моей головой, и обвел меня изучающим взглядом. Это было несправедливо: я уже чувствовала, как прохладный воздух в номере касается голой груди, и дело оставалось лишь за спальными штанами. Коул же все еще был одет: повседневная рубашка в клетку и синие джинсы. Торопить его мне не хотелось, но…

Коул положил горячую ладонь мне на живот и наклонился. Карие глаза в свете торшера вдруг показались совсем черными – темнее, чем ночное небо за плотными шторами.

– Что? – спросила я, сглотнув сухость во рту, когда Коул совсем перестал шевелиться, разглядывая меня.

– У тебя пятнадцать родинок, – прошептал он и бережно взял мою руку в свою, поднося к губам. – Пять из них на левом запястье. – Он обвел их, совсем крошечные и незаметные, своим дыханием, а затем принялся за костяшки таза, где над линией штанов виднелась еще пара отметин. – Восемь шрамов… Больше всего мне нравится этот. – Он припал ртом к моему правому предплечью.

Я вздрогнула. Шрам, серпом огибающий руку ниже локтя, я давно научилась не замечать. Всегда скрытый под одеждой, он перестал быть частью моей истории и тем, о чем я бы хотела рассказывать. Когда-то он был ярким, чернильным, но Джулиан превратил его в неприметный изъян – в бледную, плоскую метку смерти.

– А я его ненавижу, – ответила я, и Коул прервался, вскинув голову.

– Почему?

– Когда атташе приносит ведьме клятву, он помечает их обоих, оставляя каждому по неглубокому порезу одним ножом. Сначала режет ведьму, чтобы ее кровь пропитала лезвие, а потом себя. Это образует связь. Шрам выглядит, как монохромная татуировка, пока атташе жив, но если атташе умирает… Шрам становится просто шрамом. Будто могильный камень на теле, от которого не избавиться.

Коул замер, но, быстро вернув себе самообладание, сделал то, о чем я не могла и мечтать, – забыл о моем предплечье, будто не было ни этой метки, ни нашего разговора. Я вновь впала в безмятежную негу, ощутив его язык над своей левой грудью. Следующей стала ключица, а после Коул снова оглядел меня – мимолетно, но внимательно – и в который раз задрожал.

– Сто восемьдесят ресниц, – сорвалось с его уст, и, наблюдая за ним с любопытством, я улыбнулась, перехватывая губы Коула и целуя. – Пятнадцать веснушек…

Его синдром Аспергера – такой точный, такой безошибочный – часто казался неуместным. Но только не сейчас. Сейчас Коул Гастингс был собой – он открылся мне, доверял, и из него рекой текли слова и мысли. Все, что он видел, и все, что он ощущал. Коул не мог остановиться, ведь говорил правду: вдвоем нам было так приятно, что становилось почти больно. Он наконец-то стянул с себя рубашку, и я провела пальцами по его острой трапеции. Под шеей Коула рассыпались созвездия родинок – куда больше, чем я могла сосчитать. Они делали его совершенным.

Коул обвил руками мою талию, перетаскивая с края постели, куда мы успели скатиться, обратно к изголовью. Я взялась за ремень его джинсов.

Резкий удар и треск лопнувшего стекла. Я вскрикнула.

– Птица! – воскликнул Коул, обнимая меня. – Это просто птица!

Да, он был прав: пробив собою стекло и оставив на раме кровавую печать, на пол упала ласточка с переломанными крыльями. Серебряное тельце было усеяно осколками, как акульими зубами. Трепыхаясь, она силилась взлететь на последнем издыхании. Это зрелище было грустным, но не страшным, однако сердце в груди неистово заколотилось.

– Одри, все хорошо?

Я подняла глаза на Коула, нависшего надо мной с обеспокоенным видом, и будто очнулась ото сна. Мы все еще лежали на кровати, полуголые, сплетенные в один клубок, и, казалось, не было на свете людей ближе, чем мы.

– Да, вроде бы.

Дурной знак. Дурное предчувствие. Дурное решение.

Долгожданный ответ.

«Тайный грех, свои покровы сбрось! И о пощаде грозных вестников небес моли. Я – человек, перед которым грешны другие больше, чем он грешен».

– Надо сообщить администратору, – пробормотал Коул угрюмо, пока птица, дернувшись в последний раз, наконец, не замерла. – Бедняжка.

Трясущимися руками я натянула вместо пижамы свитер, припасенный на утро. Коул не заметил этого, тоже одеваясь и попутно поправляя волосы, взлохмаченные моей лаской.

– Я схожу, – бодро вызвалась я и добавила с напускной беззаботностью: – А ты иди пока в душ.

Коул обернулся и, вопросительно взглянув на меня, замотал головой, пока я стремительно шнуровала ботинки.

– Одри, после такой дороги тебе стоит…

– Ты тоже устал, Коул. Уж позвать горничную и похоронить мертвую птичку я в состоянии.

Коул нахмурился, сбитый с толку, но, к нашему обоюдному удивлению, кивнул.

– Пожалуй, ты права. От ванны я бы сейчас не отказался. Ты точно справишься?

Вместо ответа я чмокнула Коула в ямочку на щеке и, схватив с кресла шерстяное пальто, укуталась в него, вылетая из номера. Мысленно я молилась. За себя. За Коула. За жителей мотеля и всех, кто проезжает мимо него.

В воздухе пахло поздней осенью и приближающимся Хэллоуином. Ветер будто нес с собой запахи лакричных конфет и гвоздичного пунша. Я выскочила на дорогу и, лавируя между сигналящими машинами, перебежала оживленную дорогу. Стоянку у бара заполняли машины туристов и местных: деревенские пикапы, комфортные «Вольво», пара милитаризированных вездеходов и японские мотоциклы.

Я подвернула длинные рукава пальто и нервно сжала пальцы, чувствуя в них непривычную пустоту – ни рюкзака, ни гримуара. Лишь я и он.

– Верховная, – послышалось шипение за спиной. Я обернулась на трех котов, разгуливающих по перилам крыльца. На фоне агатовых шкур красные глаза светились. – Не ходи туда!

Золотой браслет, подаренный Коулом, сверкал на запястье в свете фонарей.

– Все будет хорошо, – пообещала я, надеясь прозвучать убедительно, и потеребила браслет. – Вот ваш новый якорь. Не высовывайтесь из него, ладно? Не хочу, чтобы вы пострадали.

Гримы нахохлились и переглянулись, но пререкаться не стали. Спустя миг все трое слились с тьмой, а я, набрав в легкие как можно больше опьяняющего сырого воздуха, толкнула тяжелую дверь.