Константин Соловьев - Канцелярская крыса [AT]

— Перцем его натрите! — ухал другой, с выжженными дотла глазами.

— Дровишек надолго хватит, ты не бойся.

Дров и в самом деле было запасено с избытком, груда вышла выше человеческого роста. Угольщикам, должно быть, пришлось немало постараться, собирая ее по щепкам со всех концов Ржавого Рубца. И теперь они готовились славно повеселиться, наблюдая за тем, как бледный сыряк ощутит на своей шкуре все то, что они терпели годами.

Герти не смотрел на них. Его взгляд прилип к трону, как кусок теста прилипает к раскаленной добела сковороде. Трон еще не был разогрет, в распахнутой настежь топке у его основания коптила растопка, но Герти казалось, что у него мгновенно надуется волдырь, стоит лишь прикоснуться пальцем к седалищу.

Каждый следующий шаг давался тяжелее предыдущего, точно ноги его постепенно наливались чугуном. К тому моменту, когда до трона оставалось пять или шесть шагов, Герти уже ощущал себя так, будто весит добрых двести фунтов. Но он знал, что должен пройти эти оставшиеся шаги, пусть даже придется закусить до крови губу и закрыть глаза. Этого требовал замысел полковника Уизерса, показавшийся Герти безумным с самого начала, но единственный из тех, что имелись в его распоряжении.

Когда до трона оставалось два шага, кто-то из шеренги угольщиков вышел вперед, встав у него на пути. Герти не сразу узнал его. Отчасти в этом виновата была муть, повисшая у него перед глазами, застилавшая зрение облаком пепла.

— Нду чч-ч-тдо, сыдяк, г-г-готов погредь св-в-ввою задницу?

Это был Паленый, но выглядел он так, что Герти ощутил нестерпимое жжение в пищеводе, как если бы хватанул одним глотком целый стакан хваленого неразбавленного ямайского рома. Револьверная пуля, угодившая ему в лицо, не убила угольщика, лишь раздробила кости его черепа, вышибив нос и изувечив то, что осталось. Кто-то потратил немало сил, собирая обугленные черепки воедино и соединяя их при помощи проволоки и кровельных скоб. Но, несмотря на все усилия безвестного мастера, это более не выглядело как человеческая голова, скорее, как разбитая головоломка, куски которой едва держатся воедино.

Неровные пластины черепа дребезжали всякий раз, когда Паленый открывал рот, связывающий их проволочный каркас вибрировал, что придавало голосу угольщика диковинный акцент. Кое-где с костей свисали лохмотья кожи, опаленные пороховой вспышкой и похожие на старые отслаивающиеся обои. Вместо носа чернел провал размером с кулак, обнажающий тонкие перегородки носоглотки, похожие на истончившиеся перегородки внутри грецкого ореха. Один глаз перекосился в глазнице и лишился века, налитый кровью, он походил на какую-то жуткую ягоду, втиснутую в череп. Второй смотрел без всякого выражения, но Герти в его взгляде померещилось нечто такое, по сравнению с чем даже вечность на раскаленном троне могла показаться мелочью.

Паленый, плотоядно глядя на Герти, стискивал костлявую руку на рукояти пистолета, торчавшего за поясом. Было видно, что больше всего на свете ему сейчас хочется уставить ствол пистолета Герти между глаз и спустить курок. Его буквально трясло от злости, наверно, впервые в жизни даже сильнее, чем от боли. Но он знал, что тем самым испортит себе основное удовольствие и держался изо всех сил, как гурмэ сдерживается, чтобы не закусить в привокзальном буфете, испортив, тем самым, аппетит перед роскошным ужином, ожидающим его дома.

— Ког-г-ггда ты пдопечешься, я буду отгрызадь от дебя кусоч-ч-чччки, — его голос шипел, квакал и дребезжал, обжигая щеку Герти, — Вкусдые кусоч-ч-чки жареной плоди. Я с-с-сссъем ее без подливки…

Жар в недрах его тела трещал, в открытом рту трепетали отблески пламени, сжигающие его утробу. Герти стоило большого труда не отшатнуться в сторону, ощущая смрад, доносящийся от Паленого. Смрад живого крематория, заключенного в человеческую оболочку, уже распадающуюся, но все же удерживаемую какой-то злой силой. Еще один каприз несуществующего города. Еще одно порождение существа, которое экспериментировало с человеческой сущностью, извращая ее самыми страшными методами. Еще одно истинное дитя Нового Бангора, который всегда останется для Герти чем-то чужим, противоестественным и непонятным.

— Я сяду сам, — спокойно сказал Герти, когда к нему потянулись обожженные руки. Показное спокойствие далось ему ценой неимоверного напряжения нервов, дребезжащих под кожей, как шатуны разношенного механизма, — Но разве мне не полагается последнее желание?

— Чего? — толкавший его в спину угольщик нахмурился, отчего обгоревший кусок брови почти закрыл его глаз.

— Даже французы дают приговоренным право на последнее желание.

Паленый зарычал. Это выглядело жутко — связанные проволокой фрагменты его черепа задребезжали, угрожая рассыпаться.

— Чч-чччто ды хочч-ч-ччшь?

Очень тяжело принять беспечную позу, когда твои ноги тяжелы, как пушечные ядра, а желудок от страха прилипает к позвоночнику. Но Герти это удалось, хоть и не без труда. Удалась и насмешливая улыбка, раздражавшая рокочущую публику своей бледностью.

— В другой ситуации я бы попросил бокал хорошего коньяка. Но боюсь, что здесь его раздобыть будет непросто… Но хоть выкурить папиросу я могу?

Все взгляды обратились к Паленому. Поразмыслив, тот внезапно улыбнулся, отчего с его обнаженной челюсти со звоном соскочила медная скоба.

— Этт-тто уж забдосто. Побадуйся д-д-ддымком… П-п-ппапиросу дадь?

— Имеется, — легко сказал Герти, надеясь, что его собственные зубы не звенят друг о друга.

Из кармана перепачканного и разорванного пиджака он бережно достал свернутую из обычного листа папиросу. Неумело обмял гильзу, стараясь не держать ее вертикально. Удивительно, но в этот момент пальцы его отчего-то перестали дрожать. Но он был слишком измучен ожиданием и страхом, чтоб этим обрадоваться. Мысли смешались в кучу и дрожали мышиными хвостами. Как жаль, что рядом нет полковника, его твердая рука здесь пригодилась бы как нельзя кстати.

— Ну, чего стоишь? — рявкнул кто-то из угольщиков, раздраженный затянувшийся паузой, — Или тебе огня дать, сыряк?

— Спасибо, у меня есть, — пробормотал Герти, набирая полную грудь воздуха.

Никто не понял, почему он подносит к губам так и незажженную папиросу. Быть может, понял Паленый, он всегда был сообразительнее своих обгоревших собратьев, но понял слишком поздно, когда поделать уже ничего не мог.

Направив папиросу в лицо Паленому, Герти дунул в бумажную гильзу. Так сильно, как только мог, так, что даже легкие, казалось, затрещали подобно старым джутовым мешкам…

В уцелевшем глазе угольщика полыхнуло удивление. А мгновением позже полыхнул он сам, когда в недрах его черепа раскрылся и вырос трепещущий огненный цветок. Ему потребовалось несколько секунд, чтоб испепелить все еще висящие на костях обрывки плоти, а вслед за этим лопнул мгновенно вскипевший глаз. Паленый утробно завыл, схватившись руками за череп, который остервенело обнажало бьющееся в нем оранжевое пламя.