Сергей Алексеев - Молчание пирамид

— Я в самом деле не мог приехать за тобой, — начал было Самохин и замолчал, потому, что пришлось бы рассказывать в присутствии Наседкина об энергетическом канале.

— Ты меня обманываешь. Ты относишься ко мне, как к капризной девчонке!

— Теперь я стану относится к тебе совсем по-другому, — пообещал он.

— Не верю!

— Пойдем, погуляем по лесу? — Надо было увести ее подальше от ушей целителя. — Что мы будем сидеть в этой яме?

— Я никуда не пойду! — с вызовом сказала она. Нрав у нее был решительный и жесткий — было в кого…

— Помнишь, я рассказывал тебе, что поразило мое воображение? — попробовал заинтриговать он. — Казнь человека, когда ему льют олово в рот?..

— Ну и что?

— Я досмотрел этот сон до конца.

— А теперь проснулся?

— Да, такое ощущение, будто и в самом деле проснулся…

— С добрым утром!

— Ты, язва, девушку мне не смущай! — Что-то заподозрил целитель. — И не сманивай!

— Тебе это не интересно? Чем заканчивается сон? Характер уже был папин, сразу лезла в драку.

— Ты приехал рассказывать сны? Но я не гадалка!..

— Погоди, мне нужно с тобой поговорить!

— А я не хочу слушать!

— Ты обиделась на меня? Но отец здесь при чем?

— Мне никто не нужен, — вдруг непривычно глухо выдавила Саша.

— Хорошо, родителям можешь сказать, где ты?

— Эй, язва? Ты чего к ней пристал? — окликнул сверху Наседкин.

— Почему вы мне не верите? Все? — выдохнула она в лицо Самохину с отцовским гневом. — Я хочу исцелять людей. И буду.

— Метеоритами?

— Метеоритами!

— И Николай Васильевич взял тебя в ученицы?

— Взял! — торжественно сообщил тот. — Ты нам, язва, не мешай, времени нету. Нас больные ждут.

Переубедить Сашу, тем паче при поддержке самого Наседкина, было невозможно.

— Скажи телефон отца, — попросил Самохин. — Сам ему позвоню.

— Обойдется, — был жесткий ответ. — Не выдавай меня!.. Пожалуйста.

Самохин выбрался из ямы, отряхнулся, и вдруг защемило сердце. Нет, оказывается, ничего не прошло, а напротив, как-то незаметно, в мыслях, все разрослось и теперь лезло наружу.

Его подмывало снова вернуться в яму, обнять девушку, сказать какие-нибудь ласковые слова, но в ушах стоял ее голос: «Мне никто не нужен…»

— Я уезжаю в командировку, — сказал Самохин в темную глубину. — Надолго. Когда приеду — не знаю…

На дне раскопа уже забрякала о ведро лопата, а копатель метеоритов взялся за веревку.

— Ну и счастливого пути! — пожелал он. — Теперь тебе и соленое можно, и горькое, и острое. Ешь на здоровье!

Привел Артемий Ящеря с жеребенком домой, в Горицы, и вовсе нарушил мир в семье. Люба носом зашвыркала, заворчала, дескать, тебе забава, а мне кормить, обстирывать да обшивать чужого парнишку. Если вдруг родители найдутся? Выходит, даром и содержали?

Артемий цыкнул, кулаком по столу рубанул.

— Это мой сын! А не парнишка чужой! Вровень с Никиткой будешь кормить и поить. И не дай бог, увижу, пальцем тронешь!

Жена замолчала эдак месяца на три. Никитка, должно быть, почуял скрытое желание матери и давай задирать Ящеря, пакости ему чинить: дохлую мышь в карман засунет и потом хохочет, сядут за стол — в тарелку плюнет. Ящерь же по первости неловко себя чувствовал, стеснялся слова лишнего сказать, Артемию не жаловался и веселился, лишь когда с сеголетком играл. Артемий все замечал, да помалкивал, чтоб само собой все смололось да утряслось, но слух-то пошел, что он из лесу мальца привел и у себя пригрел, как сына, и в канун Масленицы из Михайловского уезда приехал мужик — за полторы сотни верст.

— Говорят, ты парнишку в лесу нашел? — спросил хмуро. — С жеребенком?

Артемий врать и изворачиваться не привык, сказал, как люди говорили:

— Нашел. А что тебе?

— У меня летом сынок жеребенка пошел искать и пропали оба. Уж думаю, не ты ли их пригрел? Покажи ради Христа.

— Как у тебя мальчишку звали?

— Да вроде Яшкой звали. Пяти лет от роду…

— Не твой это сын, — облегченно вздохнул Артемий. — Моего Ящерем зовут.

— Дак это он может себе сам имя такое придумал. Что с него взять, ребенок, баловство… Ты уж покажи, чтоб сердце успокоилось.

Люба тут как тут, захлопотала, запела:

— Заходите в избу да взгляните! Они как раз за столом сидят. Кормлю его вровень со своим сыночком, обстирываю и обшиваю. Коли ваш, так забирайте!

При чужом человеке неловко было учить жену, Артемий послал ее скотину на речке поить, а сам сказал мужику:

— Возьмешь, если парнишка тебя узнает. А не узнает — уж не обессудь.

Вошли в избу, а ребята оба повернулись и глазеют на заезжего.

— Ну, который твой?

— Вроде, этот… — Михайловский мужик указал на Никитку. — А может, и тот…

— Ты что же, сына своего не узнаешь?

— У меня ребятишек-то двенадцать душ. Где всех упомнить?..

Мальчишки сидят, глазами лупают, по Ящерю видно, первый раз видит мужика.

— Ступай-ка с Богом, — сказал Артемий. — Не узнает тебя мой сын.

— Да как ему узнать-то? — уходя, загоревал мужик. — Я же все на заработках. Приду домой на месячишко и опять. Они все без меня родились, без меня выросли…

Шапку на улице надел, спохватился.

— Ты мне еще жеребенка покажи? Уж его-то я узнаю!

Послать бы его подальше и не пускать в конюшню, но Артемию стало жаль горемычного мужика.

— Поди да посмотри…

Сунулся мужик в стойло и сразу назад.

— Мой сеголеток! Вот те крест, мой! Я б его из тыщи узнал! Вон и матка его стоит, в санях…

Тут Артемия будто кто по затылку вдарил: признаешь, что жеребенок его — Ящеря отнимет! С органами придет и отнимет!

Пошел против нрава своего.

— Обознался ты, брат. Мой это сеголеток.

— Если твой, где кобыла?

— Вон в стойле стоит, гляди.

Видно, мужик знающим лошадником был, осмотрел кобылу, руку к вымени сунул — молоко на пальцах…

— А ведь в точности будто мой. Как две капли воды…

Забрался в сани, надел тулуп и покатил было прочь, да тут кобылка взъерепенилась, заржала пронзительно и вдруг сеголеток в стойле отозвался! Первый раз мужик не услыхал, щелкнул бичом.

— Н-но, пошла!

После второго ее крика и он услышал голос сеголетка, натянул вожжи и встал посередине улицы. Пораздумывал минуты три, потом скинул тулуп, пешим вернулся, опахнул табачным духом.

— Отдай жеребенка, — попросил шепотом. — А парнишку оставь. Я слыхал, у вас тут мор был… Парнишку возьми, у меня их много — кобыла последняя…

— А иди ты к такой-то матери! — Артемий калитку затворил. — И более от нее не возвращайся!

— Ох, гляди! — уходя, пригрозил мужик. — Богато живешь… Как бы все отдать не пришлось. И ребятишек тож…

И накликал беду.

В то время переселенцы лишь краем уха слышали про раскулачивание, мол, где-то страсти творятся, у богатых добро отнимают и самих в ссылку, в гиблые края. Сватьинским боятся было нечего, богатства не накопили, жили в основном отхожим промыслом, а поэтому никто не почесался что-нибудь припрятать, прибрать на черный день, утаить от властей. Они же нагрянули в Великий пост и зачитали список дворов, подлежащих раскулачиванию, а первым стоял Артемий Сокольников.