Макс Фрай - Третья сторона [сборник litres]

Среди бывших одноклассников ходили смутные слухи, что Вольховский умер от каких-то наркотиков. То ли передозировка, то ли просто грязный шприц попался, то ли аллергия у него оказалась на что-то там. Поверить в наркотики было непросто: Вольховский даже сигарет не курил. И когда в день «последнего звонка» тайком пробрались в физкультурную раздевалку и пустили по кругу несколько бутылок вина, пригубил с явным опасением, похоже, пробовал спиртное в первый раз. Это многие заметили, но смеяться не стали. Над Вольховским почему-то никогда не смеялись, хотя теоретически, он со своим малым ростом, льняными кудрями, тонкими руками и отчаянным взглядом мог стать отличной мишенью для школьных остряков. Но что-то в нём было такое, что никто не связывался.

Девчонки из класса, Светочка, Рута и кто-то ещё, ходили на похороны; он не пошёл. Слышал, как вечером на кухне его мать шепталась с соседкой, причитали: «Какое горе потерять ребёнка, какое горе». Но подробностей так и не узнал. Потому что не хотел узнавать. Обычно любопытный, вечно совавший нос в чужие секреты, на этот раз только что уши не затыкал. И заткнул бы, да не пришлось, о смерти Вольховского как-то не особо болтали.

Потом, гораздо позже, понял, вернее, смог признаться себе, что просто испугался. Когда тебе шестнадцать лет, смерть кажется событием, не имеющим к тебе отношения. Умирают только герои книг и кинофильмов. И некоторые старики, такие дряхлые, что уже не могут сами встать с постели. И ещё на войне, но войны сейчас нет, поэтому я совершенно точно не могу умереть, и мои ровесники тоже не могут. Так не бывает, потому что так не бывает, точка, всё. Он смутно опасался, что вместе с подробностями о смерти Вольховского в него войдёт – не то чтобы именно сама смерть, скорее просто согласие с тем, что она в принципе, теоретически для него возможна. А соглашаться с этим он не хотел.

Поэтому выкинул Вольховского из головы и не вспоминал о нём много лет.

Той зимой на него навалилось всё сразу – не то чтобы внезапно, но по некоторым пунктам он до последнего надеялся проскочить.

Однако не вышло. Началось с острого приступа почечных колик; нашли камни, раздробили их лазером, прописали таблетки и какую-то дурацкую диету, исключавшую почти всё мало-мальски съедобное, но он всё равно её соблюдал, потому что до смерти перепугался. Тело, до сих пор не дававшее особых поводов для тревоги, вдруг оказалось пришедшим в неисправность скафандром, деваться из которого решительно некуда, за его пределами открытый космос, вечная пустота.

Вскоре после того, как пошёл на поправку, Ирма сказала, что им надо какое-то время пожить врозь; спросил как бы в шутку: «Лет сорок-пятьдесят?» – а она серьёзно кивнула: «Что-то вроде того».

Всегда спасался работой, но проект закончился за неделю до Рождества, а о новом пока даже разговоров не было; не мог отделаться от нехорошего подозрения, что разговоров этих не вели лично с ним. До сих пор всё вроде бы шло неплохо, но с таким начальством, как Якуб, никогда не знаешь, на каком ты свете, насколько тверда земля под ногами, да и земля ли она.

Решил всерьёз заняться подготовкой к выставке, но Вальтер в очередной раз предложил её перенести; обижаться на него не мог, понимал, что вежливому галеристу гораздо проще сослаться на какие-то досадные технические накладки, чем сказать правду: «Твои последние работы – полное говно». Сам знал, что говно, и это было хуже всего. Если бы не это, на всё остальное – Ирму, работу и даже дурацкие камни в почках – вполне можно было бы забить. Обычные житейские катастрофы, глупо надеяться вечно их избегать. А перестать быть художником – катастрофа совсем иного масштаба. Как если бы Моисей, прилежно записав на скрижалях надиктованные заповеди, вдруг обнаружил, что столь впечатлившее его представление на горе организовал ловкий факир.

Всегда верил, что внезапная утрата вдохновения – миф, придуманный ради оправдания лени, если уж можешь, то можешь, не зря говорят «талант не пропьёшь». Оказывается, ещё как пропьёшь. Или проешь. Или пролюбишь. Или, что наиболее вероятно, прозарабатываешь. Ну или всё это вообще ни при чём, талант просто иссякает. Без каких-либо внешних причин. Сам.

Когда-то в юности читал китайские – сказки? рассказы? байки? Поди пойми, что это за жанр; сейчас сказали бы «городские легенды», и это определение было точнее остальных. Неважно; главное, что одна из историй повествовала о предсказателе: каждому человеку он говорил, сколько ещё риса тому суждено съесть, и по этому количеству можно было более-менее точно высчитать оставшийся тебе срок жизни [12] Речь о рассказе Ляо Чжая (Пу Сунлина) «Содержание чиновника». Поскольку рассказ совсем короткий, приведу его здесь целиком в переводе В. М. Алексеева: «Один видный деятель часто поступал бессовестно. Жена всякий раз в таких случаях обращалась к нему с увещеваниями и предостережениями, указывая на ждущее его возмездие, но он совершенно не желал её слушать и не верил. Как-то появился у них маг, которому дано было знать, сколько человек получит содержания. Наш деятель пошёл к нему. Маг посмотрел на него самым внимательным и долгим взором и сказал так: – Вы скушаете ещё двадцать мер риса и двадцать мер муки. И ваше «содержание с небес» на этом кончится! Человек пришёл домой и рассказал жене. Стали считать. Выходило, что один человек в год съедает всего-навсего не более двух мер муки. Следовательно, этого самого «небесного содержания» хватит лет на двадцать, а то и больше! Может ли, значит, безнравственность прервать эти положенные годы? И, рассудив так, он стал озорничать по-прежнему. Вдруг он заболел «выбрасыванием» нутра. Стал есть очень много – и всё-таки был голоден. Приходилось ему теперь есть и днём и ночью, раз десять. Не прошло и года, как он умер». . Думал теперь: может быть, дело в этом? Мне было суждено нарисовать, предположим, сорок отличных картин, и я уже израсходовал этот запас, но почему-то не умер. И теперь, как ни старайся, получится только дрянь. Число плохих картин, очевидно, не лимитировано – кто будет такую пакость считать?

Сам понимал, что идея дурацкая, но она не выходила из головы. Казалась чертовски логичной и всё объясняющей; говорят, со всеми психами происходит именно так.

Известие о маминой смерти должно было его окончательно добить. Оно, в общем, и добило, но сперва, наоборот, мобилизовало. Потому что пришлось отрывать задницу от дивана, а взгляд от стены, на которую был готов пялиться сутками напролёт, покупать билет на ближайший самолёт, собирать вещи, лететь, утешать многочисленных маминых учениц, командовать одуревшей от горя роднёй, организовывать всё, что следует в таких случаях организовать – можно сказать, не приходя в сознание. Однако функционировал вполне исправно, на кофе, снотворном и мечтах о коньяке, который твёрдо пообещал себе в любом количестве – потом, когда всё закончится.