Карина Шаинян - С ключом на шее [СИ]

— Я из шкуры вон ради тебя лез, — с горькой отчетливостью выговорил папа. Я знаю, хотела ответить Яна, — но трубка слепила рот, и она просто потянула в себя — что-то.

Чудовищно огромный нефтяной гул вплыл под череп, сминая мозг в кровавую кашу.

— Нет! — тонко выкрикнул кто-то, и трубка вырвалась изо рта, сорвав с губы тонкий лоскут кожицы. — Не ты! — отчаянно выкрикнул Филька и прижал резную кость к груди. Его разбитое лицо скомкалось в плаксивую, вызывающую гримасу. Яна скорчилась, сжимая готовую расколоться голову. В далекой выси, под самым свинцовым небом шумно дышал папа. Черное облако внутри медленно сжималось, уминалось в черную дыру, укладывалось где-то в глубинах черепа — аккуратно и ладно, будто там и жило, будто было там давным-давно, а может, и всегда… Под небом захлопало, будто била крыльями большая черная птица, и Яна подняла глаза.

Отец еще раз ударил себя по карманам и жалобно спросил в пространство:

— Курить есть?

— Курить вредно, — скрипуче ответила Ольга, и Яна, бросил на нее ошалелый взгляд, полезла за сигаретами.

Усевшись у давным-давно погасшего костра, отец задрал плечо, загораживаясь от ветра, и защелкал зажигалкой. Огонек дрожал и срывался, и отец прокручивал колесико снова и снова, терпеливый, спокойный, почти безмятежный. Кто он теперь? — подумала она, глядя в его безучастное лицо. Сколько я успела сожрать? И — когда? И сколько успел съесть он, кто теперь я? «Вендига Александровна!», — пропищал в голове робкий голосок. От сигареты наконец поднялся серый, как собачья шерсть, дымок, и кто-то тихо засмеялся.

Яна, обмирая, обернулась. Голодный Мальчик наконец-то пришел. Он двигался на них, раздавшийся, выросший, с обрюзгшим лицом и поредевшими волосами, — но она узнала его мгновенно. Нос заострился от вечного голода, терзающего плоть. Пальцы жадно шевелились, перехватывая костяную трубку, — невыносимо ловкие, идеально округло поставленные, как на смычке. Зрачки затягивали, как два черных тоннеля, и в них не было ничего, кроме абсолютной пустоты.

Окровавленный рот Голодного Мальчика растянулся в улыбке, и дырка от зуба была прорехой, ведущей на изнанку вселенной.

Голодный Мальчик хотел есть.

— Отойди, — сказала Ольга. Яна попыталась податься в сторону — но тело больше не слушалось ее. Тело уже поняло, что сейчас прекратит существовать, и перестало сопротивляться.

— Филька! — выкрикнула она, и Ольга повела плечом — но ружье в ее руках не шелохнулось.

— Думаешь, я тебя не узнала? — хрипло выговорила Ольга. — Думаешь, влез в него, и я тебя не трону? Думал, я тебя не найду? Отойди! — завизжала Ольга пронзительно, и Яна подпрыгнула, поджимая зад, потеряла равновесие и покатилась по песку.

Голодный Мальчик рассмеялся, а потом мир взорвался грохотом.

Отдача швырнула Ольгу на землю. Выронив ружье, она с криком схватилась за плечо. (…прижимай, говорит папа. Прижимай крепко-крепко, а то сломаешь что-нибудь. Теперь… давай! Неведомая сила швыряет Яну в кусты, от боли брызжут слезы. На следующий день по ее плечу и половине груди расплывается гигантский синяк, и папа говорит: надо было крепче прижимать, но ты молодец, ты же попала…)

Яна оглушенно заворочалась, сквозь звон в ушах собирая руки, ноги, голову в единое целое. Над ней чаячьми криками вились голоса Ольги. Один — взрослый, усталый и напуганный. Другой — молодой, полный яростной силы. Ольга спорила сама с собой. Кричала сама на себя. Яна затрясла головой; звон в ушах наконец затих, мир перестал дрожать, и только Ольга по-прежнему двоилась. Яна изо всех сил зажмурилась, и глубокая чернота, мелькнувшая за веками, отрезвила ее. Ольга была только одна. Усталая, изломанная горем, взрослая Ольга держала за руки свою рыдающую дочь, и та лягалась, пытаясь достать мать по колену.

Наверное, она следила со склона, как они следили когда-то за папой и дядей Юрой. Лежала в березе прямо рядом со скелетом скрипки. Подсматривала… Голодный Мальчик, вновь застреленный из того же ружья, мерцал. Голодный Мальчик растворялся в воздухе, снова раненый в вечно жаждущий пищи живот, снова сбегал туда, где его никто не тронет, где можно отсидеться, пока кто-нибудь снова не захочет дружить с ним и кормить его. Третий раз… Только теперь у него было другое лицо.

И вместе с ним исчезал Филька. Уходил туда, где не было ничего, кроме вечного, высасывающего душу голода. Застонав, Яна упала на колени, зажала рану, из которой хлестала черная кровь, и бессильно уронила руки. Она могла бы спасти его, но знала, что будет дальше. И даже если бы она захотела — Ольга не позволит забыть… Сбоку ткнулась Полинка, расплескивая воду из консервной банки. С отчаянием взглянула на мать.

— Помоги ему! — выкрикнула она, и Ольга, сжав губы в ниточку, качнула головой.

— Отче наш… — прошептала она. Опустилась над Филькой, сжала его прозрачную ладонь. — Отче наш… — она сухо всхлипнула. Кто-то часто и горячо задышал в ухо, по щеке мазнуло мокрой шерстью. Ольга яростно взвизгнула:

— Ты еще!

Мохнатый хвост упруго замел по песку, вздымая блестящие облачка. Лобастая голова с усилием протиснулась между локтями. Клыки осторожно сомкнулись на истаивающем запястье, и в сердце Яны толкнулась робкая, необъяснимая радость.

— Фу! — дико заорала Ольга. Занесла напряженную ладонь, целясь шлепнуть по морде, — пес, извиваясь, попятился, и тут Яна наконец вспомнила. Перехватила руку Ольги, останавливая удар.

— Не мешай.

— Что? — глаза у Ольги были белые от бешенства. Пустые.

— Позови собаку обратно. Скажи, чтобы отвел его. Он за этим пришел — отвести.

— Куда?

— Понятия не имею, — ответила Яна. — Но Филька говорил, что для этого нужна собака…

Ольга дернула носом, с сомнением глядя на подобравшегося кобеля. Чуть отодвинулась, открывая путь.

— Можно, — хрипло сказала она, и страшные зубы ласково обхватили Филькино запястье.

Резная трубка в его руке взорвалась с громким хлопком; острый костяной осколок, отлетев, вонзился Яне в плечо, и на футболке проступила капелька крови. Одна-единственная капля, — а потом тончайшая меловая пыль забила ранку, полностью остановив кровь. От футболки запахло ящиками с геологическими образцами.

Филька задрожал часто, как струна; его обрюзгшее лицо разгладилось, стало прозрачным, как страница читанной сотни раз книги, как весенний лед, как долизанный до конца леденец. Еще несколько секунд воздух на его месте казался чуть гуще, чем вокруг, — а потом с моря налетел ветер, и не осталось ничего.

Ветер принес истошные крики чаек и морось, пробирающую до костей, а потом Полинка уткнулась лицом в колени и разрыдалась отчаянно и громко, как голодный младенец.