Анатолий Герасименко - Огонь сильнее мрака

— Чаю попей, — сказала Джил. Он опомнился, поднял глаза. На столе дымилась кружка. Джил пришла из кухни незаметно — она действительно умела двигаться очень тихо.

— Спасибо, — сказал он. Чай был таким крепким, что вязал язык, и сладким до тошноты. Он выпил всё и долго тряс перевернутую кружку, ловя ртом текучий подтаявший сахар. Потом вернулся к револьверу. Налегая на отвертку, развинтил, прочистил механизм, поставил на место все мелкие детали, собрал оружие. Крутанул барабан, с удовлетворением слушая «тр-р-р» собачки. Зарядил, достал кобуру, повесил на пояс. Встал.

Джил, всё это время стоявшая у окна и смотревшая в темноту, обернулась.

— Пойдем, — сказал Джон.

Они вышли в сырую ночь и пошли вниз по пустой набережной, туда, где над водой горбился мост с деревянным гулким настилом. Перебрались на другой берег, чувствуя, как подрагивают от их шагов доски. Здесь фонари горели редко, зато людей попадалось больше. Работяги, отпахавшие смену на местной фабрике, что называется, «отдыхали» — пили из бутылок пиво, шатались по улице, стояли у дверей пабов, чесали языки, гоготали. Кто-то орал песню. На Джил посматривали, но тут же отводили взгляды — серую венторскую форму Гильдии в Дуббинге знали хорошо. Джон шел скорым шагом, не глядя по сторонам. Один раз ему кто-то заступил дорогу, полез, тыча бутылку — какой-то порядком нагрузившийся рабочий не то предлагал выпить, не то навязывался драться. Джон поглядел на него, и тот шатнулся прочь. Больше к ним никто не подходил.

— Сюда, — сказала Джил, когда они миновали очередной паб. Из окон неслась музыка: пьяная скрипка, безуспешно пытающаяся нагнать фортепиано. Джон свернул в переулок. Звуки остались позади. Фонарей здесь не было, темнота воняла кошками и гнильём. Джил шла перед ним, сунув руки в карманы. Вдруг остановилась, посмотрела наверх. В потемках на стене белел криво выведенный номер дома.

— Здесь, — сказала она негромко. — Цокольный этаж, дверь в углу, направо.

Джон вынул револьвер из кобуры, прикрыл оружие полой куртки.

— Так, — сказал он. — Схемку нашу помнишь?

— А то как же, — сказала Джил. — Стучу-кричу.

— Стучишь-кричишь, — кивнул Джон. — В драку не лезешь, головы не отрываешь. И давай без трюков с параличом. Не нужно, чтобы он насчёт тебя все понял.

Джил фыркнула. Джон принял это за знак согласия и вошел в подъезд. Внутри он постоял без движения, слушая звуки дома, привыкая к темноте. Где-то наверху плакал ребенок, из-за стены глухо взлаивал пес, о чем-то неразборчивом переругивались два женских голоса. Рядом еле слышно дышала Джил. Непроглядная тьма подъезда рассеивалась, серела, проступали из черноты прямоугольники дверей, лестница с крутыми ступеньками, треснутые перила. А ведь это непрофессионально, подумал Джон. По-настоящему надо бы установить наблюдение, узнать, когда подонок выходит из дома, проследить за ним, настигнуть где-нибудь в безлюдном месте и уж тогда поговорить по душам. Да, так гораздо умней. Индюк Донахью так и сделал бы, пожалуй. Если бы был на месте Джона. Если бы Индюка шантажировали доносом. Если бы Индюк не мог прикасаться к людям без боли. Если бы Индюк не был тем, кем стал теперь — толстым, скучным бюрократом. Если бы ему не надо было скрываться, врать и притворяться с самого детства. Сделал бы он так? А? Чувствуя, что закипает, Джон сплюнул всухую и шепотом велел:

— Поехали!

Они взошли по короткой лестнице к боковой двери. Репейник встал рядом, высвободив руку с револьвером, а Джил постучалась. Изнутри послышался отвратительно знакомый сиплый голос:

— Кто?

— Добрый человек, помогите! — жалобно запричитала Джил. — На меня бродяги напали! Раздели, ограбили! Еле убежала!

Голос помолчал.

— Раздели, говоришь? — спросил он недоверчиво.

— Вся как есть голая стою! — прорыдала Джил. — Вынесите хоть прикрыться чем-ни-чем…

— Ну ладно, — просипел голос. — Сейчас отопру…

Скрежетнул замок, в дверном проеме открылась щель, выпуская в подъезд слабый керосиновый свет. Джон пинком распахнул дверь, прыгнул, наставил револьвер. Моргнул, ошеломленный. От него вглубь прихожей медленно пятился кто-то маленький: кажется, ребенок, мальчик лет этак восьми-девяти. Джон опустил оружие, и тотчас проклятый мальчишка, развернувшись, бросился наутек. Бежал он странно, раскачиваясь, с каким-то неуклюжим подскоком. Джон тут же понял свою ошибку: то был не ребенок, а согбенный почти пополам горбун. Джон кинулся за ним, настиг на пороге маленькой загаженной кухни, схватил за шиворот, повалил на пол, упал сам, сверху. Ребра полыхнули огнём. Горбун рычал, извивался, отпихивался влажными длинными руками, норовил схватить за лицо.

ублюдок сраный выследил успел как боялся всё смерть пришла смерть один теперь один не уйти дерьмо падла тогда у тилли взял теперь взял сколько ни бегай смерть придёт пришла мама мамочка ублюдок глаза выдавлю

— Наручники! — выкрикнул Джон. Джил подоспела, защелкнула браслеты. Горбун заверещал, но получил пинка и затих, сопя расквашенным носом. Джон рывком поднял его на ноги, отволок в комнату и бросил на вонючую разобранную постель.

— Уб… людок… — проквакал тот, брыкаясь. Джил влепила ему оплеуху, с ухмылкой выслушала ответный вопль, отвесила еще одну. «Погоди-ка», — сказал ей Джон. Горбун задышал, с хлюпаньем втягивая затхлый воздух, а Джон всё присматривался и присматривался к нему; тот вдруг натужно, с горловым свистом прокашлялся, очень знакомым движением повел головой — будто за шиворот затекла вода — и тогда Джон, наконец, вспомнил. Тогда у тилли взял теперь взял. Десять лет прошло. Ну да, верно.

— Клифорт, — сказал он. — Баз Клифорт. Кабак «У Тилли». Верно?

Горбун вытянул губы трубкой и с оттяжкой сплюнул красным.

— Что с тобой стало? — продолжал Джон. — Ты же был нормальным.

Клифорт оскалился.

— Это всё ты! — просипел он. — Это ты меня тогда легашам сдал. В «Тилли» нашел и сдал. А потом судья мне девять лет вкатил. Девять лет, сука-вошь! На траханных рудниках!!

Джон расправил плечи и сунул револьвер в кобуру.

— Как ты догадался, что я ублюдок? — спросил он.

Клифорт заёрзал, силясь принять сидячее положение. Горб мешал ему, скованные руки беспомощно топорщились в блестящих полукружьях наручников.

— Время было подумать, — сказал он, пыхтя. — Девять лет. В забое крепь обвалилась, сука-вошь. Прямо по спине шарахнула. Когда в лазарете валялся — всё думал. И сообразил. Не мог ты меня опознать. Рожи моей никто не знал. А ты тогда в «Тилли» пришёл. Я ещё подумал: странный парень, сука-вошь, шатается, всех за руки трогает. Не пьяный, вроде. И меня схватил. Подержал, отпустил и на улицу вышел. Думаю, всё, допиваю и сваливаю. Ну, допил. Только встаю — констебли в кабак лезут. И прямо ко мне.