Ника Ракитина - Мое королевство. Бастион [СИ]

Обойдя церквушку посолонь, вышел Даль к другому ряду могил — раза в три длиннее. Государыня в тишине смотрела на испятнанное тучами небо.

— …Корабельщик примет вас всех, и охотников, и создателей, и Шутника. Сегодня в небе над Метральезой каждому из вас загорится звезда.

Даль был до смерти благодарен Алисе, что обошлось без лафетов, склоненных знамен, пушечной пальбы и военных оркестров — этой пошлости парадных похорон. И что не в Эрлирангорде. Намного уместнее были сейчас почти деревенская церквушка и облетающие с веток золотые и багряные листья. Под револьверные выстрелы гробы опустили в ямы и стали забрасывать землей. Плачущих родных увели.

Завтра во всех столичных газетах появится маленькая заметка — в самом углу «подвала», рядом с выходными данными: «На закрытой дирижабельной фабрике барона Ленцингера произошло возгорание и взрыв хранилищ с водородом. Пострадали старый фабричный мастер и полицейский патруль, совершающий обход территории. Приносим свои соболезнования семьям погибших».

Родственникам мертвых учеников Сана пойдет сухое казенное уведомление. Хотя те отреклись от них еще при жизни.

В поселке дела комиссара были закончены. Пора было возвращаться в столицу.

Утром следующего за похоронами дня сотрудники комиссариата безопасности и печати обыскивали книжную лавку и жилищей ненаследной принцессы Гюльши Камаль. Погода радовала неожиданным солнцем. Бросался в глаза носок блестящего сапога, выставленный из двери на высокое крыльцо «У висельника». В сапоге кто-то был, а вернее, не кто-то а правая нога Венедикта Талызина, вышедшего перекурить и привлекшего сторожкие взоры соседей моны Камаль. Несмотря на опасения и строгие окрики не препятствовать работе, они зыркали из окон и из-под арки, выглядывали в двери мастерских и магазинчиков и через ограды, а к веренице блестящих авто пришлось поставить охрану, чтобы гонять вездесущих пацанов.

Тюремную карету с зарешеченными окошками через арку загнали вглубь двора напротив лавки Гюльши, к сараям — и без того следственной группе внимания хватало.

На зорьке, когда только-только выгнали коров и не убранные дворниками лепешки на мостовой еще исходили паром, а хозяйки не собрались мыть участки перед домами мылом и щелоком, лавку Гюльши Камаль оцепили, вошли через оба входа, оставив охрану под окнами, и вот уже второй час проводили в комнатах, на чердаке и в подвале обыск на предмет запрещенной литературы, перетряхивая каждую книжку, журнал, подшивку газет и проверяя на содержание, потому как листы могли быть вшиты в совершенно невинную обложку или даже книгу. Проверяли накладные, мытные квитки, переплетную мастерскую. Вытянули из постели и доставили, чтобы допросить, переплетчика. Согнали вниз хозяйку и обыскивали квартиру и служебный кабинет. Дело долгое, муторное, требующее сосредоточения.

Кроме двух десятков своих сотрудников Даль привлек к нему столичный комиссариат, и все же улов был жиденький. Старый роман Одинокого бога, те же подметные газетенки моны Залевич, сборничек стихов Сана, несколько подозрительных пометок самой Гюльши.

Глядя, как Гриша тюкает по клавишам «Подлесицы», набирая шапку протокола, Даль остро чувствовал, как ему не хватает Инны. И тупо болела голова.

Вслед за Талызиным комиссар вышел на крыльцо, неся в себе тяжелый гнев, и тут же занавески на окнах соседних домов едва ли не разом заколыхались, скрывая обывателей.

— Вам бы присесть, Даль Олегович, — заботливо сказал Венедикт.

— Я в порядке, — огрызнулся Даль. Взял предложенную сигарету, размял, раскурив, пустил дым колечками, вдыхая привычную горечь элитного табака.

— Ничего?

— Ничего, — Талызин вздохнул и переступил, пуская зайчики начищенными голенищами. А Далю хотелось, чтобы сейчас были обложные тучи, туман — это куда сильнее соответствовало его мироощущению. Застрелиться бы… Но ведь Сан не застрелится, так и будет угрожать государыне. А потому и ему, Далю, следует жить. Мысль скакнула, вернув ощущение теплых пальцев Алисы в его руках. Она нарочно стянула перчатку — зубами, потому что тонкая кожа, прошитая нитями крест-накрест, словно прилипла к кисти и не хотела поддаваться.

Пальцы тонкие, теплые, неожиданно сильные, но в его ладонях ее кисть утонула, точно птенец в гнезде. И так длилось долгое-долгое мгновение. Мечты сбываются странно и криво.

Даль вытер лоб, задевая повязку, и вернулся вглубь магазина, в полутьму, едва разгоняемую светильниками.

— Это произвол, — сказала Гюльша, брезгливо искоса глядя на подсунутый ей протокол. — Вам не кажется, господин комиссар, что вы перешли все границы? И что ваши действия сейчас напоминают деяния Одинокого бога?

— Между нами есть существенное различие, Гюльша Ревазовна. Все, что я совершаю сейчас, происходит в строгом соответствии с законом, обсужденным и принятым с согласия всей Метральезы. А если кому-то не хватает совести или ума, чтобы просчитать последствия своих поступков — то Корабельщик ему судья.

Гюльша глянула на Даля влажными темными глазищами.

— Я поклоняюсь Бастет.

— Тогда мы вас депортируем. Пусть вас судит брат по искоростеньским законам.

— Не можете вы без шантажа, Даль Олегович.

— Не вижу смысла с вами церемониться, — отрубил он. — Погибли люди. А наша тюрьма будет слишком мягким наказанием за это, не то, что устроит вам брат.

— Мою вину еще надо доказать!

— Не ведите себя пафосно, как Мята Залевич, — бросил Даль устало. — Доказательств у нас предостаточно. Гай Сорен не может похвастать вашим искоростеньским упорством да и упорством вообще. Он сдал с потрохами всю вашу тайную организацию.

Гюльша уселась, сложив руки на коленях, практически теряясь в кресле из-за темного платья и волос. Только лицо и кисти светились да отблескивал на платье золотой галун.

— Я не хочу назад, Даль Олегович. Я убью себя.

— Что ж, одной заботой меньше, — весело произнес, вставая за плечами Даля, Талызин.

Был один из тех ярких безоблачных дней конца сентября — начала октября, когда, кажется, опять вернулось лето. Облачка мелкие и пушистые редко разбросаны по голубому небу: бледному, не успевшему набрать синевы. А солнце выделяет выпуклости и трещины в камнях старинного укрепления. И играет на розе и узких окнах Храмины и отражается от арочных окон галерее напротив, делая сумрачный колодец двора искристо-праздничным. Но Даль не любовался бликами солнца на стекле, а следил за рабочими, неспешно таскающими к двери на галерею мешки с цемянкой и кирпич. Рабочие не суетились, не торопились, делали дело основательно. Кирпич лежал аккуратной горкой, мастеровые замешивали раствор на яичном белке. Яйца лежали тут же в почерневшей лозовой корзине Далю чуть ли не в пояс. Куриные, желтые, крупные.