Том Светерлич - Завтра вновь и вновь [litres]

– Что ж, неплохо выглядите, – говорит Симка.

Он приглашает меня в кабинет, знакомую комнату, и я занимаю привычную кушетку. Симка не садится в свое кожаное кресло у кушетки, как обычно, а раскачивается на офисном кресле за столом. Еще в комнате стоит фикус в горшке, и больше ничего. Но все же здесь уютно. Массивная кожаная мебель. В последнее время я так вымотался, что готов свернуться калачиком на кушетке и заснуть. Симка спрашивает, как я себя чувствую, и я отвечаю. Он предлагает еще кофе. Расспрашивает меня о Тимоти, и я говорю, что все отлично. Между обменом вежливыми банальностями вклиниваются неловкие паузы, и я понимаю, что колеблюсь, жду, пока он возьмет блокнот и ручку – привычный знак, что наш сеанс начался. Но я больше не его пациент.

– Я просто принес кое-какие бумаги вам на подпись, – объясняю я.

– Ах да, – откликается он, и я вручаю ему бумаги. – Знаете, вам необязательно было их приносить самому.

Он относит бумаги к столу, разглаживает складки, которые я сделал. Это стандартная процедура, как мне объяснили, но Симка делает все скрупулезно. Он достает из коробочки на столе чернильную ручку, дважды встряхивает ее и размашисто расписывается. На одной странице, на второй. На третьей. Потом смотрит на свою работу – одним взмахом пера он только что завершил почти восьмилетние отношения.

– Раз уж вы здесь, хочу вам кое-что показать, – говорит он и вытаскивает из ящика стола папку. – Когда вас перевели к доктору Рейнольдсу, я пролистал ваши старые бумаги, проверяя, все ли в порядке, и наткнулся на ваши рисунки. Вы их помните?

Он вытаскивает несколько листов с набросками на тетрадных листах. Конечно же, я помню эти рисунки, но много лет о них не вспоминал. Я сделал их на наших первых сессиях, когда пытался загородиться и не желал говорить с Симкой ни о чем личном. Когда депрессия начала сказываться на работе, меня послали на обязательные консультации по программе помощи служащим и передали мое дело Симке. Поначалу на встречах я в основном молчал, а Симка по-деловому задавал вопросы о характере моей работы, взаимоотношениях с коллегами и с боссом, выуживал, почему у меня столько проблем. Отвечал я редко или уклончиво. Как-то раз на столе в его кабинете оказались карандаши и несколько листов бумаги.

Помню, как он сказал мне, когда я заметил карандаши и бумагу:

– Я принес это не для вас, я вел группу по арт-терапии для подростков. Школьные проблемы.

Помню, как ответил ему, что моя жена как-то вела группы арт-терапии в качестве волонтера, для организации под названием «Манчестерская гильдия мастеровых». Тогда я в первый раз упомянул при нем Терезу.

– Мы делали «карты памяти», – объяснил Симка. – Нужно нарисовать дом, в котором ты вырос, и все, что о нем помнишь, каждую подробность. Вы удивитесь, сколько можно вспомнить, заполняя «карту памяти» и точности деталей. Детям просто не хватает места, чтобы нарисовать все, и потому мы ведем еще и журнал.

– И какой в этом смысл? – спросил тогда я.

– Это помогает вспомнить, – объяснил Симка. – Помогает разобраться в себе. «Карты памяти» помогают людям понять, что для них важно, к чему они неравнодушны, помогают вспомнить существенные вехи, на которые они, возможно, не обратили внимания, а теперь воссоздают. А потом они начинают рисовать квартал, в котором выросли, иногда на отдельном листе бумаги. Все, что помнят.

Не знаю, как именно он подсунул мне карандаш, может, я даже сам попросил или просто начал рисовать, но после мы довольно долго этим занимались. Вот дом в Блумфилде, в котором я вырос, кирпичный трехэтажный таунхаус с тремя спальнями. Когда мы там жили, зданию было уже почти сто пятьдесят лет. Теперь мои каракули на «карте памяти» уже не разобрать, но я помню, как описывал дикую яблоню на заднем дворе, доску, которую отец прибил между ветвями, служившую скамейкой, куколки цикад на коре вишни чуть левее, мою немецкую овчарку по кличке Босфор. Вот мой рисунок Босфора – штрихи черным и коричневым карандашом, с трудом сообразишь, что это пес, если бы я не подписал рисунок. Обычно я гулял с ним по рельсам, мы отходили в сторонку на гравийный откос и смотрели, как мимо катятся поезда. Псу было четырнадцать, когда мы его похоронили. Симка и не знал, что я из Питтсбурга, пока я не нарисовал реки.

– Я помню эти рисунки, – говорю я.

Вот изображение ботанического сада Фиппса, Тереза работала там в отделе образования. Я пытался нарисовать садовые дорожки, ванильные деревья, сад бабочек и кафе, где мы часто встречались. Еще одна карта с пометкой «Дом, квартира 208». Полки с виниловыми пластинками и книгами, кухонные шкафы с экзотическими пряностями, которые использовала Тереза. Коробки со стихами в рукописях, которые присылали мне для недавно открытой поэтической серии в издательстве «Слияние», не прочитанные на момент катастрофы. Несколько книг по программированию – я когда-то изучал его, чтобы «Слияние» утвердилось как издательство электронных книг.

Вот вторая спальня, превращенная в кабинет Терезы. Я открылся Симке через эти рисунки и в конце концов начал свободно с ним говорить и без них. Симка сильно помог мне за эти годы. А тогда я собирал всякую дрянь. Накопил кучу барахла. Покупал коробки, забитые старыми газетами, напечатанными до взрыва бомбы. Симка помог мне понять, что нельзя так цепляться за прошлое, я приобрел нездоровые привычки, которые высасывают из меня деньги, а я живу в нищете и запустении. «Отпустите прошлое», – говорил он. Он помог мне найти равновесие.

– Можете взять рисунки, – говорит он. – Или я прикреплю их к вашему делу.

– Оставьте их себе.

Симка улыбается. Он аккуратно складывает рисунки и убирает обратно в папку.

– А как у вас со сном? – спрашивает он. – Когда мы в последний раз разговаривали, вы сказали, что с трудом спите. Все время думаете о той женщине, Ханне, так вроде бы ее зовут. Вы по-прежнему о ней думаете?

Я в ужасе от мысли, что могу ее бросить, но по какой-то причине не хочу говорить Симке правду – что я думаю о Ханне каждый раз, пытаясь заснуть, вижу ее тело и иногда представляю голос.

– Теперь я занят другим, – отвечаю я. – Куценич забрал ее дело, он сам этим займется. У меня нет времени думать о прошлом.

– Это хорошо. Вот ваши бумаги. Удачи. Я горжусь вашими успехами. Знаю, в последнее время вам пришлось нелегко. Мне следовало понять, что вам нужно уделять больше внимания, простите, что я вас подвел. Десять лет как-никак. Мне следовало предугадать, как это для вас тяжело.

– Я здоров. Все хорошо, что хорошо кончается.

– Отлично, отлично, – говорит Симка, но уверяет, что выздоровление редко приходит вот так сразу, и полезно вести дневник. Я ведь все еще страдаю от депрессии и тревожности, даже если чувствую себя лучше и меня отвлекли перемены в жизни.