Екатерина Лесина - Ловец бабочек

Еще бы жемчугов на шею.

Для солидности.

Или… за волосами все одно не видно, а жемчуга, как и прочие драгоценности, матушка хранила под замком. И сомнительно, что она бы выдала их для утреннего променаду.

Гражина вздохнула.

Ничего. Скоро уже вырвется она из-под матушкиной удушающей опеки. Упорхнет птичкою, как та героиня, которую всячески мачеха притесняла, желаючи со свету сжить. Правда, тут стало немного совестно. Все ж матушка не заставляла полы там мыть и камины чистить, и вовсе требовала, чтоб Гражина ручки берегла от черное работы, но вот характер…

…бедный папенька, случалось, повторял, что не того человека в чины возвели.

Она добралась до беседки, поставленной в позатом году, когда подобною разжилась панна Белялинска. Правда, у той беседку из Познаньску везли. Изысканную. Сплетенную из тонких будто бы ивовых прутиков, но куда как прочную.

И вьюнок, расползшийся по стенам ее, выглядел гармонично.

Матушка же сказала, что сия беседка несерьезна, и заказала у местечкового плотника это вот уродство. Тяжеловесное. Прочное, само собой… но до чего ж нехорошее. И плетущиеся розы – какой вьюнок? – нисколько не прибавлял красоты.

Массивные стены.

Декоративная решетка, напрочь лишенная декоративности, скорее уж похожая на решетку обыкновенную. Белая краска за лето пооблезла, и беседка гляделась вовсе заброшенной.

- Я явилась пред очи твои, брат, - сказала Гражина, скрестив руки на груди.

Грудь была высокой.

А пальцами она легонечко шаль подтолкнула. Может, конечно, оно и прохладно, но красота стоит жертв. А Гражине хотелось быть красивой.

- Не я, - донесся из беседки глухой голос, - но он смотрит на тебя, сестра…

И сердце застучало.

Тревожно.

Нервически. Руки вспотели. И холод отступил, напротив, Гражину в жар кинуло, и жар этот грозил испепелить ее дотла…

- Я рад видеть тебя…

Он никогда не выходил из беседки. И всегда, сколь бы рано ни приходила Гражина, ждал ее… нет, одного дня она вовсе явилась за час до назначенного времени, но тогда свидание не состоялось. А после ее попеняли за излишнее любопытство.

- И я… рада, - она скользнула в полумрак.

Вот же… не могли розы расти не так густенько, она бы лицо разглядела своего тайного гостя… оно было бы прекрасно, несомненно, прекрасно. В романах те, кто по какой-то своей надобности вынужден был скрывать лик свой, всегда оказывались редкостными красавцами.

Ну или просто видными людьми.

Ее пальчики нашли его руку. И он осторожно сжал их.

От него хорошо пахло.

Не туалетною водой, до которых матушка охоча, выливает на себя столько, что и дышать-то рядом с нею тяжеловато… а он… запах свежескошенной травы. И еще липового цвета. Мягкий аромат весеннего утра…

- Ты стала еще красивей, сестра, - он провел пальцами по ее щеке, и от прикосновения этого, запретного для обоих, Гражина задрожала. – Ты послана мне во искушение, не иначе…

- Это ты… мне…

В книгах девицы всегда находились с ответом.

А Гражина вот терялась.

Дурища.

Клуша, как мама говорит. Знать, правду говорит. Она знала, что позже, дома, прилегши на софу, укрывши ноги узорчатым пледом, взявши чашечку чаю и пряничек, она будет вспоминать сегодняшнее утро. И беседу. И нужные слова отыщутся, не сразу, конечно, но отыщутся…

…и быть может, она новый стих напишет.

Про любовь.

А теперь вот будто кто-то свыше отнял все слова. Может, и вправду гневался на запретные чувства ее…

Она сглотнула.

- Мы одолеем это, сестра, - прошептали ей на самое ухо, обдав жаром. – Помолимся?

И не дожидаясь ответа, он опустился на колени. Что ей оставалось, как не последовать примеру? Пол в беседке чистотой не отличался, но об этом Гражине подумалось запоздало и с раздражением. Снова придется врать… матушке непременно донесут про грязь на подоле.

Но слова молитвы уже текли.

Сладкие, как мед…

…и закружилась голова… и вновь запахло травами, но уже не весенними, легкими, а тяжелым ароматом летнего луга. Зноем. Близостью воды. Затхлый ее дух причудливым образом вплетался в узор запахов. И Гражина вдруг увидела себя на том лугу.

Влажные высокие травы.

Мягкая земля, в которой ноги проваливаются, но она все одно бежит, бежит… подхватила подол белого платья, узкого и неудобного, что саван… а тот, кто ждет ее… он встал под самым солнцем и вновь же Гражина не способна разглядеть его лица… да и вовсе ничего… она заслоняет глаза рукой, но… он так далек… высок. Широкоплеч.

Зовет беззвучно… машет рукой…

- Сестра, - голос того, кто заставлял ее сердце стучать быстрее, заставил Гражину очнуться. И она вдруг испытала непонятное раздражение, будто бы именно он был виноват…

- Сестра, - ее обняли.

И раздражение сменилось… иным чувством, испытывать которое трепетным юным девам было не положено.

- Что ты видела, сестра?

Гражина рассказала.

Ей не хотелось.

Более того, с каждым произнесенным ею словом нарастало внутреннее сопротивление. И в какой-то момент у нее возникло желание вцепиться в лицо того, кто посмел заглянуть в ее воспоминания. Он же, дослушав, каким-то неприятным нервозным голосом – с чего бы? – произнес:

- Поздравляю, сестра, ты была избрана!

И от этой фразы Гражина обмерла.

Она?

Избрана?

Для чего?

- Он, Величайший из Богов, - каждое слово теперь отзывалось в Гражине, и она чувствовала себя гудящим колоколом, - ныне несправедливо отвергнутый и забытый, готов вернуться, воплотиться и воссесть на троне, дабы править миром до скончания его веков. И сказано в книге, что та, которая чиста и телом, и помыслами, воссядет по правую руку его…

…она, Гражина?

Воссядет… она… нет, неправда… или все-таки… она же видела луг… и бежала к тому, кто стоял в столпе белого света, такой обманчиво близкий, такой… недоступный…

Гражина всхлипнула.

- Ты достойна, сестра, - сказали ей.

И холодный поцелуй опалил ладонь.

- Но готова ли ты, сестра? – вкрадчиво спросил тот, кому она верила безоглядно.

Гражина кивнула. Но в темноте ее кивок не был виден, должно быть, и потому ее переспросили:

- Готова ли ты отринуть земные блага? Отвернуться от искушений? Избавиться от той грязи, которая окружает нас? Готова ли ты пойти за ним…

Готова.

Конкретно в этот момент Гражина была готова ко всему. Или почти ко всему? Вдруг подумалось, что к благам, которые несомненно придется отринуть, относятся и любимая софа, обитая цветастой тканью, и самовар, и крендельки…

…а еще перины.

…простыни…

…и помолиться она забыла утром, встала слишком поздно, а время, которое могла бы на молитву использовать, потратила, чтобы прихорошиться…

- Я не сомневаюсь в твоей твердости, сестра, - ее подняли с колен и трижды поцеловали в щеки. – И в том, что каждое мгновение твоей земной жизни будет обращено во благо общины…