Екатерина Лесина - Ловец бабочек

Неприлично, однако. С другой стороны, панна Гжижмовска не в том возрасте, чтобы репутации ее можно было нанести существенный урон.

- С чего вы решили?

- Так не спится же… пришел еле-еле на ногах стоял. Я уж подумала грешным делом, что как уснешь, то и колоколом не добудишься…

Себастьян вздохнул. Верно подмечено. Он и сам надеялся, что сон его будет глубок, крепок и продлится хотя бы часов восемь. Но стоило лечь и закрыть глаза…

…трактир.

…тайник.

…и голос его обманчиво-ласковый, таким, верно, говорят опереточные злодеи, невинных дев соблазняя. Подобною девой себя Себастьян и ощущал.

- Совесть, - признался он, устраиваясь во втором кресле. Камин бы распалить, сидеть у камина было б куда интересней. И теплее, потому как в доме сквозило изрядно. И сквозняки эти порождали этакую иллюзию жизни: то вздохи, то скрипы, то шорох тяжелых занавесей.

- Крепко гложет?

- Да не то, чтобы гложет… я ничего дурного не сделал… и не собираюсь, - прозвучало как-то не уверенно. И панна Гжижмовска хмыкнула. – С Хольмом дружить собираемся…

- Ну это понятно…

- Как это?

- Ты, Себастьянушка, конечно, человек занятой, - она пыхнула дымом, едким, злым, от запаха которого в носу засвербело, - но газеты читать надо…

- Ничего хорошего в них не напишут, - вяло возразил Себастьян.

- Так важно не то, что напишут, а то, чего не напишут. Скажем, вот уж пару недель как ни одной гадости про соседей. «Охальник» и тот помалкивает. А в позапрошлом месяце писал, что цыгане наших младенцев воруют и в Хольм переправляют, на жертвы, стало быть…

Эту статейку Себастьян помнил распрекрасно, как и собственное двойственное чувство, когда разум подсказывал, что верить этакому пасквилю не стоит, а сердце ухало, ибо написано было умеючи, с душою.

- Глупости все это, конечно, - панна Гжижмовска сделала глубокую затяжку и застыла.

Старуха.

Некрасивая.

Не пытающаяся даже быть красивой. А ведь и не старуха, если подумать. Немногим она старше панны Белялинской, только та набелена, нарумянена, при прическе и платье поплиновом. Бантики. Фижмы или что там еще… а панна Гжижмовска волосы, щедро сединой сдобренные, зачесывает гладко, закручивает на затылке клубочком, в который две спицы втыкает.

И платья она носит, да только… простые?

Скучные?

Или скорей практичные?

Но и не в них дело, а в морщинах. И в глазах усталых, заглянешь в такие и видно – много человек пожил, устать успел, и давно уже ничто не держит его в этом мире. И не ушел он единственно потому, что не привык поддаваться слабости…

- Налюбовался? – она кривовато усмехнулась. – Учился бы ты, Себастьянушка, мысли прятать. Здесь прочтут, извратят и виноватым оставят… глупости, да… младенчиков, конечно, крадут, не без того… и цыгане тут отметились, но в Хольм везти… граница шумных грузов не любит, это первое, а десяток-другой младенчиков утихомирь поди… магия? Почуют сразу. По ней-то ходоков и ищут, потому и опытные, не один год прожившие, магии сторонятся и в обычное жизни, чтоб не зацепить случайно. Да и нужны Хольму нашие младенцы, как нам ихние собаки. Своих девать некуда.

- Вы так говорите…

- Как есть, так и говорю… таких же статеек появлялось, почитай, каждую неделю… то младенцы, то девственницы распрекрасные, то вот колдовки от них лезут и молоко в коровьих сиськах творожат. Диверсии, стало быть, учиняют…

- Колдовки…

- Лезут, Себастьянушка, лезут, не без того… от них к нам, от нас к ним… и диверсии учиняют… тут уж как оно повелось… только коровьи сиськи им без надобности. Как и нам. Дело в другом, - покачивалось кресло. Скрипел старый паркет. И сизый дым наполнял комнату. Клубками ложился он под ноги, ковром невесомым.

И было в этом что-то донельзя правильное.

- Сколько человек читает того ж «Охальника»? Много… едва ль не половина королевства, а то и две трети. А кто не прочтет, тот пересказ послушает. Душевный… и вот, посуди, кто из прочитавших, задумается, сколько в этой писанине правды?

- Немногие.

- Единицы, Себастьянушка, единицы… остальные, может, и знают, что газетенка это дрянная, да только… вот он враг, страшен, есть кого ненавидеть, есть о ком думать, и чего уж тут, удобно, когда думает народец о Хольме с его страшилками, чем о мздоимстве, казнокрадстве и дорогах худых… да…

Она замолчала.

- Потому и появлялись сии статейки с завидным постоянством. А тут исчезли? К чему? Хольм не сгинул. Да и мздоимцы с казнокрадами никуда не делись. Значится, в ином дело. В чем?

Как у нее просто выходило.

Понятно.

И странно, что сам Себастьян на этакие мелочи внимания не обращал. Да и… других дел хватало?

- Значит, дружить будем… может, оно и неплохо…

От уж чего Себастьян от панны Гжижмовской не ждал. Ему представлялось, что она, с ее прошлым, на границе проведенным, с ее настоящим, в котором не осталось ничего, кроме трубки и дома, должна Хольм ненавидеть.

- Я не выжила из ума, Себастьянушка… а худой мир всяко лучше доброй ссоры, так, кажется, говорят… и Хольм… тоже мне сосредоточение зла, - она постучала мизинцем по люльке и пыхнула дымом.

Ответить на это было нечего.

Да и не хотелось.

Сосредоточение зла? Нет, не то, чтобы сосредоточение… не то, чтобы зла… в этакое Себастьян и сам не верил. Вот только… неуютно как-то было.

- Старыми обидами жить нельзя. Да и замирится сразу не выйдет. Мой батюшка Хольм ненавидел люто… его прабабка сгинула, когда там, - она на стену кивнула, на дюжину пожелтевших снимков. – Знать под нож пустили… всех пустили, одаренных и таких, молодых и старых. Совсем еще детей, которые себя не помнили, по приютам, та же смерть, но не быстрая… вот… и война потом… прадед воевал… на Проклятых землях, которые землями тогда обыкновенными были. Дед мой рос, зная, что долг его – границу держать. И что Хольм суть враг, иначе все было, Себастьянушка… про торговлю даже малую и думать не смели. И всяк, кто с той стороны шел, врагом становился, беглец ли, перебежчик. Отцу он иной судьбы желал, но не вышло… он у меня тоже Хольм недолюбливал… по молодости случалось ходить на ту сторону. Они к нам. Мы к ним… потом-то полегчало… он и сам стал задумываться, особенно, когда матушку мою встретил… оно ему карьеры стоило, да не жалел, нет… - она уставилась на снимки немигающим взглядом, и Себастьян понял, что лишний здесь.

Он тихонько поднялся, и кресло, не иначе как преисполнившись уважения к старухе, не издало ни звука. Паркет молчал.

Тихо было и наверху.

Стыло.

Пустая кровать не вызывала желания вернуться в нее. Простыни холодные, скользкие, небось, что жабья шкура. И вправду, может, жениться? Или грелку купить? Кирпичи зачарованные, сказывают, очень хороши… а еще полотенчиком обернуть для мягкости?