Екатерина Лесина - Ловец бабочек

…что страхи иные? Скоро придут за деньгами, и что Феликс отдаст?

…прошлый раз серебряною посудой откупился, но ее не осталось больше, как не осталось и подсвечников, и картин, и ковров драгоценных, не говоря уже о настоящих драгоценностях. Их первыми продали.

…а вот станет тестем воеводиным, тогда трижды подумают, прежде чем соваться.

…да и прижмет князь прочих охотников.

…он ведь неглуп, понимает, что все одно товар будет идти, так пусть уж через свои, ближние руки…

- Ганна…

- Пойду, - она усмехнулась ласково, провела рученькой по влажноватой мужниной щеке. – Девочек разбужу. Пора. Которая сумеет, той и княжною быть.

А он, ее муж, обещавший, что никогда-то она вновь не испытает нужды, не остановил.

Дочери, к счастью, поняли с полуслова.

- Мой разозлится, - сказала старшенькая задумчиво. Особо огорченною она не выглядела, да и со свадьбой не торопилась, верно, поутихла любовь. Или сам жених, почуявши, что не столь уж богата невеста, как мнилось ему, решил отступить?

- Пусть злится, - младшенькая потянулась. – Я за князя пойду… княжной стану…

- Ишь ты, хитрая, - старшая встала. – Еще не доросла ты до княжны…

- Зато ты переросла…

Ганна тихо вздохнула: на самом деле любили сестрицы одна другую, и стоит ей выйти, притворить дверь, как договорятся, кому из двух князь отойдет.

Вот и ладно.

Ночью пели петухи.

Нет, Себастьян знал, что петухам положено петь на рассвете, но местечковые, то ли близостью к Хольму взбудораженные, то ли просто по природе своей дурковатые, пели, когда им вздумается. И главное, квартировался-то он в чистой части города, где не принято было держать подворья с живностью, а вот поди ж ты…

Пели.

Заливались.

И разбудили панну Гжижмовску, хотя ж она на сон дурной никогда не жаловалась, а порой и похрапывать изволила так, что драгоценный ее хрусталь позвякивал.

- От ироды! – панна добавила пару слов покрепче.

Молодость ее прошла на границе, в сени папеньки-генерала, героя и воителя, а тако же его героических приятелей и люду попроще. Памятью о том остался альбом с потускневшими дагерротипическими карточками, пара сабель, привычка курить трубку и заковыристая ругань, которою панна делилась неохотно.

Переживши и папеньку, и супруга, и единственного сына, она осела в Гольчине, прикупивши небольшой дом. И хотя ж состояние ее позволяло существовать вполне безбедно, но одинокое житие панне Гжижмовской было непривычно и неприятно, оттого и развлекалась она, сдавая комнаты приезжим.

Себастьяну-то полагалось служебное жилье, но некою причудой канцелярии генеральские апартаменты на Беличьей слободке уже годочков десять как признаны были негодными и хитрым вывертом закона отошло в руки пана Пананченкова. Сия участь постигла еще с дюжину служебных квартирок, а единственная уцелевшая, не иначе как чудом, была столь тесна и темна, что обретаться в ней привольно было лишь тараканам, что оные и делали, размножившись в вовсе неприличных количествах. Нет, делу-то Себастьян ход дал, крепко подозревая, что до суда оно не дотянет, а коль и дотянет, то погрязнет в судейском мелком крючкотворстве. Однако чувство выполненного долга проблемы жилищное не решило.

- Спишь? – крикнула панна Гжижмовска из гостиной, которую держала за курительную комнату.

Она усаживалась в кресло-качалку, накидывала на колени одеяло из медвежьей шкуры и, доставши из цианьской шкатулки с драконами трубку, набивала ее крепким табаком-самосадом, коий выращивала в мраморных клумбах заместо азалий.

- Сплю, - откликнулся Себастьян.

Квартирная хозяйка всем-то его устраивала.

Была нелюбопытна или же грамотно притворялась нелюбопытною. Сплетничать не сплетничала. Готовила. Убиралась. И компанию составить могла, что за партией в шахматы, к которым пристрастилась, как и к табаку, в юные годы, что за бокалом коньяка. Но вот имелась у ней одна слабость: любовь к ночным разговорам. К счастью, приступы меланхолии случались редко, но уж коли случались…

- Гони свою шалаву… - обладала панна Гжижмовска густым сочным басом, и говорить тихо была не приучена. – Из дому… и вообще…

- Да что вы себе позволяете! – взвизгнула Ольгерда.

И Себастьян понял: ночь можно считать состоявшейся. А ведь до рассвета еще час почти. И после рассвета он бы поспал… был бы актором, точно поспал бы до полудня, а там кофию принявши, кликнул бы извозчика и отправился б в присутствие с ветерком. А там уж и присочинил бы для начальства историю малого житейского подвига…

Но воеводе опаздывать неможно.

Как он с других требовать станет, чтоб вовремя являлись, коль сам до полудня почивает? Нет, прежний-то воевода имел подобную привычку, и чем все закончилось? Квартиры распродали. В самом управлении разворовали все, что воровству подвластно. Бумагу для канцелярии и ту за свой счет покупать пришлось, не говоря уже о чернилах… кто бы знал, сколько чернил уходит… а еще крыша прохудилась, надобно ремонтировать, но денег на сие нет.

…покрытия ковровые сменить, а то вид у управления убогий донельзя.

…с мебелью придумать.

…окна подправить, пока лето, а то будет как прошлою зимой, когда Себастьян мало что не околел, до того из окон сквозило.

…а еще кляузники к девяти подойдут, тут и думать нечего. И опоздай он на минуточку, мигом об том сообщат. Впрочем, если и не опоздает, то все одно сообщат, как от прошлый раз, когда написали, что вид он имел не по праву горделивый, одет был вызывающе и хвостом мотал. Последнее – чистое вранье, хвост свой Себастьян ценил и берег…

Определенно, актором жить было проще.

- Себастьян, скажи ей! – Ольгерда села на кровати и, забравши одеяло, - а между прочим зябко уже, даром, что только вересень наступил, - закрутилась в него. Точнее сделала вид, что закрутилась, при том аккуратненько складочки расправила, чтоб подчеркнули оные точеную прелесть смуглого плечика. Ножку выставила.

Волосы взбила…

Красавица.

Но до чего скучна!

Ему ныне отчет полугодовой сводный писать, по раскрываемости и причинах, мешающих оную раскрываемость сделать полною, как сего требовало пятое предписание. Акт опять же о ревизии подвалов, где хранилище улик располагалось, но отчего-то плавно переросло во хранилище всякоего хлама… со Стешковского объяснительную стребовать в письменной форме, раз уж в устной он понять не способен, что актору королевскому нельзя в подштанниках на столе выплясывать. Нет, Себастьян понимал, что спор – дело такое, но все ж могли бы стол подобрать в харчевне простой, а они, ироды клятые, в «Золотую перепелку» поперлись…