Екатерина Лесина - Ловец бабочек

- Я не понимаю, о чем вы…

- Не понимаешь? Или не хочешь? – цепкий взгляд. Темный. Ни злости. Ни ненависти. Ничего. Пустота одна, будто бы только сейчас у Катарины получилось заглянуть в Хельгу настоящую.

Выгоревшую.

Хельга кривовато усмехнулась.

- Я дам тебе время подумать. Недолго… а пока… бумага есть?

- Дома.

- Пойдем, - она подхватила Катарину под руку. – Бумага, перо… этот старый хрыч без бумажки тебя не пустит…

- Куда?

- Разве тебе не хотелось бы побеседовать с Вересковским? Такой изворотливый, и на тебе… попался, как мальчишка…

Хельга вела Катарину к подъезду.

И по лестнице помогла подняться. И даже подтолкнула к двери, будто до конца не поверила, что Катарина пустит ее в свой дом.

- Что смотришь? Нужно тебе разрешение или нет?

- Харольд…

- Поорет и успокоится.

- Не подпишет, - Катарина открыла дверь не сразу.

- Он нет, но… - Хельга огляделась. – Бедновато живешь. Твой приятель что, совсем ничего не дарил? Нет, можешь не отвечать… и мой тебе совет, ищи другого мужчину. Этот гнилой… неси бумагу. И не делай такие глаза, даром что ли я два десятка лет секретарем проработала? Плох тот секретарь, который на втором году службы не научится правильно изображать подпись начальства…

Она и вправду прямо в коридоре, на столике набросала разрешение.

И подмахнула.

И подпись эта, сделанная наспех, была неотличима от собственной Харольдовой.

- Еще он ленивый, - заметила Хельга. – И терпеть не может с бумагами возиться, поэтому вот и приходится… нет, то что по спецстатье идет, я не трогаю, не дура, а вот остальное – это да… тех же зарплатных ведомостей каждый месяц с три десятка. Плюс расходные, приходные ордера, много всего. Держи. Езжай. И подумай. Мы ведь можем, если не подружиться, то хотя бы стать союзниками… я могу быть очень полезным союзником.

Хельга надела перчатки.

- И кстати, будешь в Познаньске, глянь духи, называются «Южная ночь». Не откажусь, если привезешь… и если привезешь не только их. Деньги верну.

Она развернулась и вышла, оставив Катарину наедине с разрешением-подделкой, за которое спросится аккурат с Катарины, и престранным ощущением неправильности происходящего.

И как ей быть?

Остаться?

Или…

Она подула на бумагу и, когда чернила высохли, убрала ее в карман. Вышла. Заперла дверь. Спустилась. «Призрак» стоял за домом. Занесенный снегом. Одинокий. И Катарине даже стало несколько совестно перед ним…

- Этот мир сошел с ума, - сказала она, ладонью счищая пуховой покров со стекла. – И я с ним, кажется, тоже…

Дорога.

Улица. Фонари. Редкие витрины и еще более редкие прохожие. Постовой, похожий на снежную гору. Он махнул жезлом, то ли приветствуя Катарину, то ли приказывая убираться поскорей. Не до нее сейчас. Небо в тучах. И ветер воет-воет, голос заунывный, будто и он на жизнь жалуется. Только ей, человеку, не понять, что в этой жизни не так.

Родной участок.

Дежурный дремлет, обняв руками чашку чая. Он просыпается, но убедившись, что Катарина своя, вновь смеживает веки. Что ему снится? Пусть что хорошее… хотя бы кому-то…

В здании холодно и сыро.

Темно.

Чутье не подвело. Бумагу Былинников разглядывал пристально, разве что на зуб не попробовал и то исключительно потому, что проба эта ничего б не дала. Зато к лампе поднес, нахмурился, уставился, выискивая одному ему ведомые следы. Неужели решил, что Катарина подпись перерисовала?

Глупости какие.

- Ну… пойдешь или привести? – спросил он тоном, который не оставлял сомнений, что мается Катарина глупостями в час ночной и людей занятых отвлекает.

И вправду отвлекает.

На холоде запахи ощущались весьма остро, особенно едкий горчичный, выдававший, что не спал Былинников, но ужинал.

- Сама, - Катарина прикинула, что времени у нее не так и много.

Надолго Харольд в квартире Нинель не задержится. И хорошо, если отправится домой, а то ведь с него станет в участок заглянуть, проверить…

…допрос провести.

А тут…

- Сопровождать?

- Обойдусь.

Отговаривать Былинников не стал, но проводил взглядом мрачным, преисполненным глухого раздражения. Он, проработавший в участке без малого два десятка лет, оказался категорически не готов к переменам.

Чтоб баба и следователем?

Плевать.

Третья камера. Угловая. Одиночка.

В первую сажали тех, кто попадался на мелочевке. Вторая – женская и отличается от мужской разве что запахом – к вони человеческой примешиваются смрадные ноты дешевых духов. А так – каменный пол. Скамьи деревянные на цепях. Контингент привычный, кто-то пьян, кто-то просто весел. Одни поют, другие воют… третья – дело иное. Не камера – мешок, в котором и одному-то тесно, а двоим и вовсе не развернуться.

Холодно.

Холодней, чем на улице.

Вересковский забился в угол. Он сидел на скамье, что курица на насесте. Нахохлившийся. Несчастный. Сам на себя не похожий.

…а лампочка яркая. Слишком даже яркая для этой конуры. И в свете ее видна каждая трещина, каждый излом. Неровность стен. Ямины на полу. Шрамы на дереве. Кто-то выцарапал неприличное слово, и не понятно, чем, если острые вещи должны были изымать при обыске.

Вересковскому оставили ремень.

И пальто.

Шнурки в ботинках.

Его вообще досматривали?

- Вечер добрый, - сказала Катарина ровным тоном.

Вересковский не пошевелился. Ну да, для него вечер вряд ли был добрым.

Катарина присела.

…нарушение правил.

…и пусть лодыжку Вересковского опоясывал стальной браслет, но длины цепочки хватит, вздумай он напасть на Катарину.

Не нападет.

Она чуяла это. И его растерянность, которая еще чудом сохранилась, и было бы непозволительно этим чудом не воспользоваться.

- Ты ее убил?

Его надо было вывести из этого заторможенного состояния. И Вересковский пошевелился.

- Что? – вяло спросил он.

- Нинель. Ты ее убил? – Катарина протянула шарф и носовой платок. – Возьми. Руки грязные.

- Это кровь.

Он по-прежнему был заторможен. Он медленно взял платок и смял. Расправил. И снова смял. Разложил на коленях.

- Я ее любил.

- Я знаю.

- А она любила меня. Раньше. Давно.

Он тер платком мизинец. Сосредоточенно, будто не было дела серьезней.

- Когда?

- Давно, - Вересковский уставился на Катарину. – Ты понимаешь?

- Понимаю. Конечно, я понимаю, но все равно расскажи. Что случилось?

- Она была такой красивой, - Вересковский лег, сложив руки на животе. С немалым трудом, но он пристроил скованную ногу. – Удивительной… и на нее все смотрели… всегда смотрели… я ревновал… конечно, как было не ревновать? Я верил… верил, сколько мог… а она… она говорила, что сплетни, просто сплетни.

Катарина не торопила.

Слушала.

Может, та прошлая история к нынешнему убийству отношения не имеет, но…