Роберт Беннет - Город чудес [litres]

Сигруд садится на куче труб, тяжело дыша и стараясь поменьше двигаться.

– Выглядишь дерьмово, – сообщает она.

– Выгляжу дерьмово, – соглашается он.

– Я умею оказывать первую помощь.

– Правда?

– Немного. Пришлось научиться медицине, чтобы ухаживать за овцами.

– Я не овца.

– Нет. Воняет от тебя хуже, – она кивком указывает на его руку. – Все еще кровоточит. Надо зашить.

– Мне нужен бренди, – вздыхает он. Морщась от боли, начинает снимать ботинки, потом рубашку. Справа на груди – там, где его ударили копьем, – черное, неприятно выглядящее пятно. Рана не открытая – она закрылась, как если бы наконечник был раскаленным, – но чернота притаилась под кожей, словно чуть ниже плеча в его плоти парит пузырь нефти. А вот его правая ладонь просто выглядит обожженной – как будто наконечник копья подействовал… иначе.

Сигруд давит на черную метку. Она совсем не болит – но и не исчезает. «Неприятно», – думает он.

Ивонна приносит из кофра сумку. Внутри иголки, ножницы и бинты – почти полный комплект.

– Ты подготовилась, – говорит Сигруд, впечатленный.

Она опускается на колени и начинает очищать рану на его руке.

– У нас осталось сорок семь патронов для пистолетов, – говорит она, промокая рану спиртом. – Девятнадцать – для дробовика и пятьдесят пять – для винташей. Впрочем, надо еще подсчитать, с чем ты вернулся. Я уже разобрала дробовик и спрятала. Скажи, когда захочешь отдать пистолеты. Я их почищу и сделаю то же самое.

Сигруд наблюдает, как она работает, протыкая иголкой его плоть. Внезапно ему становится ужасно жаль Ивонну: он представляет ее такой, какой она была, блестящей и смеющейся, и сравнивает с тем человеком, которым она стала сейчас, суровым параноиком, способным небрежно обсуждать боеприпасы, обрабатывая ужасные раны. Она по-прежнему милая, но теперь в этом есть что-то мучительное – неистовая, хрупкая красота осторожной лани на склоне горы, готовой умчаться прочь от щелчка сломанной ветки.

Она ловит его взгляд.

– Что?

– Ты никогда не останавливаешься, верно? – спрашивает он.

– Я не могу позволить себе остановиться, – отвечает она, накладывая новый шов. – Как и ты. Мы ведь поехали в Мирград, в конце концов. Этот город полон зла. Я помню.

– Ты ушла от цивилизации, Ивонна Стройкова, – говорит Сигруд. – Я спрашиваю себя, сможешь ли ты однажды уйти от того, что с тобой случилось.

– Смогу ли я? – переспрашивает она, завязывая нитку. – А ты смог? У тебя было – сколько там – десять лет, чтобы изменить свою жизнь? Ты мог бы сделать что-то еще. Начать заново. Но не стал. Цеплялся за прошлое. Не отпустил его.

Сигруд молчит.

– Может, я дура, – говорит Ивонна. – Все, о чем я могу сейчас думать, – что будет с Тати после всего этого. Может, ты и прав, может, она божественная. Но можно быть божественным ребенком – и одновременно юной, до смерти испуганной, невинной девочкой. – Она отрывает нитку. – И поскольку мы везем ее в Мирград, я думаю лишь об одном: не позволю, чтобы с ней случилось то же самое, что и со мной.

Когда Ивонна заканчивает свою работу, Сигруд отправляется на поиски Тати. Наступила ночь, и в салоне аэротрамвая темно, но люди не спят, моргают как совы в своих каютах и ждут, не раздастся ли новый взрыв. Сигруд идет мимо них и поднимается по ступенькам к смотровому куполу.

На смотровой площадке никого, кроме Тати. Она сидит в дальнем конце, обнимая колени, и смотрит вверх, в ночное небо. Луна пытается выбраться из путаницы тонких облаков, ее бледное свечение искажено и растянуто слоями льда на стекле.

Сигруд приближается и садится на пол в проходе. Некоторое время никто из них не говорит ни слова.

– С тобой все в порядке? – спрашивает Сигруд.

– Да.

– М-м. Хорошо.

– Наша гондола не испытала ничего особенного – так, тряхнуло пару раз. Похоже, тебе досталось сильнее всех. Ты ранен?

– Да. Переживу.

Пауза.

– Итак, – говорит Тати. – Это было божественное существо.

– Да.

– С такими сражались вы с мамой.

– Да.

– И бог, с которым ты сражаешься, думает, что я такая.

– Э-э. В каком-то смысле.

Снова тишина, которую нарушает лишь тарахтение двигателя и постукивание снежинок по стеклянному куполу над ними.

– Это ведь неправильно, – говорит Тати.

– Что неправильно?

– То, что я… смогла сделать на вокзале. То, что я увидела… будущее или, возможно, будущее. Я хочу сказать… – она издает безнадежный смешок. – Ну конечно же, это неправильно! Разве такое может быть правильным?

– Нет, – говорит Сигруд. – Не может.

– И как я должна теперь жить? Как ты должен жить, когда я рядом с тобой? Я так боюсь…

– Чего?

– Стать кем-то другим, – говорит она. – Измениться. Я не хочу потерять себя. – Она моргает, и слезы скатываются по ее щекам на колени. – Если это случится, тогда… тогда я по-настоящему потеряю маму. Я потеряю то, чему она меня научила. Кем она меня вырастила.

Сигруд на миг задумывается.

– Что ты помнишь о жизни до Шары, Тати? До приюта? Хоть что-нибудь?

– Мало… – признается она. – Я многое помню о приюте, потому что мне было четыре, когда мама меня удочерила. Но до того… Я помню женщину. В снегу. Мы были в лесу. Она плакала. И говорила мне, что ей жаль. Она жалела, что должна отдать меня каким-то людям, но у нее не было выбора. Потом из леса вышел человек и взял меня за руку. И женщина подбежала с плачем, поцеловала меня в щеку. У нее были такие горячие губы. Поцелуй был таким теплым.

– Что это был за мужчина?

– Не знаю.

– Куда вы пошли?

– Не помню. Потом был приют. Но иногда она мне снится. Эта плачущая женщина, чьи слезы сияют в свете костра. Мне кажется, это моя мать. В смысле, она меня родила. И, по крайней мере, в моих воспоминаниях она выглядит человеком. Когда она мне снится, я всегда просыпаюсь с ощущением тепла на щеке. Как будто ее поцелуй все еще там. Как будто тот момент все еще длится. – Она вздыхает. – Несправедливо, что мертвые нас оставляют. Но что еще хуже, они никогда по-настоящему не уходят.

– Да, – тихо говорит Сигруд. – Да, это так.

– Что же мне делать? Что же тебе делать, зная, что я могу оказаться… кем-то другим?

Он долго, медленно вдыхает.

– Когда я был оперативником, у нас имелось три способа думать о разных вещах. Вещи известные. Вещи, о которых ты, по собственному разумению, ничего не знал. И вещи, про которые ты ничего не знал, но не осознавал этого.

– Неудивительно, что у нас по-прежнему так много международных кризисов, – говорит Тати, – если вы, ребята, придерживаетесь таких идей.

– Правило заключалось в том, – продолжает Сигруд, не обращая на нее внимания, – что тревожиться надо только о первой и второй группах. Те вещи, про которые ты ничего не знал, но не осознавал этого, надо было выкинуть из головы.