Екатерина Звонцова - Рыцарь умер дважды

– Но кое-что здесь не сходится.

Она замирает, будто перед преградой, едва не проваливается в топкую яму.

– Что?.. ― Эмма все же идет дальше, а тот, в ком я и не сомневаюсь, продолжает:

– Будь Джейн серьезно ранена здесь , существо из озера разве отпустило бы ее? Или, по крайней мере, не подняло бы тревогу? Не утверждаю, но, возможно… ее убил кто-то другой. У нас . Кто-то… ближе или кто-то, кто прошел с ней. Вождю, полагаю, этого бы не позволили.

Забавно. Все лежало на поверхности, правда, жрица? Просто кто-то, мы оба знаем, кто, заставил бедную девочку нырнуть поглубже. Очень глубоко, так, чтобы захлебнулась.

– Сэм?.. ― У Эммы такой мертвый голос, слышишь? ― Н-нет. Нет! Я…

Мильтон возвращает ее со дна нового отчаяния к свету, приобняв за плечи.

– В этом я сомневаюсь так же, как шериф и ваше сердце, дитя.

Она ― маленькая, нелепая даже в героическом наряде ― цепляется за его локоть. Я в который раз поражаюсь, с какой легкостью он всегда, всем находит слова, и улыбаюсь в темноте.

– Мы выясним. Уверен. Прибавим-ка шагу, наша спутница вот-вот нас потеряет.

Играй, Кьори, играй. Именно так ― в мгновения, парой фраз, ― рушатся самые крепкие замки лжи. Сколько осталось стоять твоему?

Да, если Жанна ― предательница, переметнувшаяся к Злому Сердцу, я обязан буду простить тебя. Такова справедливость, для всех, кроме двоих за твоей спиной. Но ведь мне уже не спасти тебя от тебя самой. От всего, что ты сделала, сбегая из развалин собственной совести, верности, дружбы. Ты больше не хочешь жить, жрица, так же, как не хотела умирать. Ты похоронена, совсем как я. Не правда ли? Так пусть же играет свирель…

Цветы вянут и меркнут, но я не принес новых. В комнате мягкий полумрак, и кончиками пальцев я изучаю твои спокойные черты. Спи, я не потревожу тебя. Не смею больше, просто буду слушать, как ты дышишь, пока не снизойдет покой. Как пахнут бутоны в твоих волосах. Как хочется коснуться твоих губ. Но письмена пока не обагрила кровь. Скоро, Джейн. Скоро.

То, что ты однажды рассказала о ней и о себе , заставило меня улыбнуться, недоверчиво покачать головой. Я подумал: возможна ли подобная связь, ведь вы такие разные! Я не знал твою сестру, но в образах, что ты рисовала, она представала трепетной ланью. Во всем ― не ты, и теперь я знаю: так и есть.

Я смотрел на нее, говорил с ней, касался ее, и это походило на пытку. У нее твои глаза и не твой взгляд, твой голос и не твоя речь, твое тело и не твои движения. Пока она плакала на полу тюрьмы, я молился: ни на миг не увидеть в дрожащей девочке тебя, не обмануться, не раскаяться. И я пробудил в ее душе то, что ускоряет бег любого времени: любовь и страх. Любовь к тебе, страх за тебя ― все, чем я живу сам столько дней. Я не могу ждать, Джейн, больше не могу. А увидев, как переменилось лицо твоей сестры, как задрожала она от одной тени надежды, я понял, что поступаю даже милосердно.

Она верит, Джейн. Я знаю, верит.

Я чувствую: скоро что-то случится. Чувствую по-звериному, не видя никаких знаков. Я слышу ее сердце так же, как твое, а сегодня, едва пропали тени башен, услышал стук еще одного, громче и злее. В болотистой низине, среди клубков голодных змей, рвется из-под земли древняя магия, та же, что помогла мне вернуть тебя. Юный вечно живой, вечно мертвый светоч… что-то взволновало его, заставило перестать быть осторожным или попросту лишило способности прятаться. Он жаждет мести, жаждет моей крови. И если не откроются твои глаза, он получит все сполна. Мне есть, что сказать ему… а после оба мы, скорее всего, замолчим навечно.

Но довольно. Вот и он. Голос, который доносит только невзрачное серое перо. Белая Сойка не подвел меня.

Она здесь. Слышишь, Джейн? Твоя сестра вернулась.

Пора ее встречать.

Саркофаг ― глыба, прорезанная фигурой зверя, ― встает из земли. Он взмывает, но тут же слегка опускается, будто странная девочка, мисс Кьори, направляет его трелью. Теперь глухая могила Амбера, могила принца , паря в воздухе, задевает осоку. На меня глядят с отрешенного лица пустые глазницы. Я не успеваю сделать ни шагу ― в провалах вспыхивает зеленый свет.

– Мильтон?..

Голос был таким и в гнили опутавшей меня болезни. Я слышу его разом отовсюду, хотя уверен: тот, кто столько лет прятался за сказками, прямо передо мной, совсем близко. Заперт, а тюрьму сторожит чудовище. Оно похоже на богов Древнего Египта и одновременно ― на порождение снов. Самых дурных, ведь страж и узник ― суть одно.

– Я здесь, ― срывается с моих пересохших губ. ― Здесь. Что мне делать?..

– Помоги. ― Голос вдруг стихает, точно силы кончаются именно сейчас. ― Я больше не могу, я…

Говорят, темнее всего перед рассветом. А сложнее всего верить в спасение, когда оно близко. Я касаюсь камня, и с противоположной стороны его касается чужая рука: ощущаю это искрой по пальцам, головокружением, но главное ― вспышкой в рассекающем лицо шраме. Он не напоминал о себе годами, боль фантомна, я пытаюсь просто отмахнуться от нее, но…

– Доктор, ― окликает Эмма, стоящая в стороне и тревожно на меня глядящая, ― у вас пошла кровь.

Я трогаю щеку ― обильные алые подтеки пачкают ладонь. Так же кровь лилась там, в Луизиане, где плыл в дыму лагерь, окольцованный смертью. Кровь бежит по подбородку на воротник, жжет кожу, словно разрубленную заново. Стираю капли ― они, мерцая, падают к ногам. Пошатываюсь: с болью резко, бешеным пульсом вдруг возвращаются забытое. Отчаяние. Бессилие. Страх. Но это снова страх за кого-то другого. И я не отступаю.

– Прими …

Я опускаюсь на колени и с силой вдавливаю ладонь в знаки, тянущиеся у подножия Саркофага. Режусь об острый выступ ― крови еще больше. Прими жертву, Страж, примите, все, кто держит его в плену. Лицо жжет сильнее, колотится сердце, почти разламываются ребра. Но я недвижен, и тогда что-то с силой, с яростью давит на плечи, на затылок. Ниже. Ниц. Оно заставляет уткнуться в стопы изваяния лбом, поклониться Незримым, вдохнуть запах земли и тут же ― оглохнуть от грохота в висках.

– Я здесь, Амбер. ― Рука немеет, я сжимаю ее. ― Здесь.

В камне безмолвие; за шумом в ушах ― крик Эммы. Я не могу обернуться, не могу сказать девочке, что со мной все почти хорошо. Пригвожденный к земле, я вижу кровь на выбитых знаках, вижу капли, жадно выпиваемые густо-изумрудным мхом. Почему ничего не происходит? Что если Амбер умер, задохнулся? Если мне некого спасать? Но я помню…

«Мне нужен твой голос. Нужна дорога к твоей душе».

Слышишь? Мне нужна дорога к твоей, Великий. Прямо сейчас.

– Великий… А ведь ты всегда говорил, что много чести ― так меня звать.

Эмма подбегает и падает рядом, когда голос звенит в уме с привычным смехом. Не двигаясь, силясь не замечать ее плача, я впиваюсь в камень Саркофага второй рукой, чтобы не рухнуть и чтобы девочка ― удивительно сильная в эту минуту ― не оттащила меня.