Виктория Шваб - Архив [litres]

– Ты приехала, – говорю я, улыбаясь. Как же приятно просто улыбаться!

– Угу. Милый фартучек, кстати, – указывает она на массивную букву «Б» на переднике. – Мама с папой тоже где-то здесь. Какая молодец миссис Бишоп! Все столы заняты.

– Бесплатный кофе и сахар – лучший способ завести друзей, – говорю я, наблюдая, как мама порхает между столиками.

– Ну-ка, организуй мне экскурсию… Ой, а это что, тот самый парень?

Она кивает в сторону дверей, ведущих во дворик, и время останавливается.

У него усталый взгляд и слишком бледная кожа, но он здесь, как ни в чем не бывало, с неизменными шипами на голове, черной подводкой вокруг глаз и руками в карманах. Почувствовав на себе мой взгляд, он находит мои глаза и сияет.

– Ага, – говорю я, чувствуя в груди какое-то движение.

Вместо того чтобы пройти через заполненное кафе, Уэс кивает в сторону вестибюля и выходит.

– Ну, что ж, иди, – говорит Линдси и с хихиканьем подталкивает меня вперед. – Я пока сама себя развлеку. – Она перегибается через прилавок и стягивает с тарелки печенье.

Я снимаю передник, бросаю его Линдси, иду за Уэсом через вестибюль, где тоже толкутся люди с кофе, через студию, и выхожу в сад.

Мы оказываемся среди мха и плюща, он останавливается и оборачивается, и я обхватываю его руками, позволяя басам, ударным и прочей рок-музыке накрыть меня с головой и смыть боль, чувство вины, страх и кровь нашего последнего прикосновения. Мы оба морщимся от боли, но не отстраняемся. Я слушаю звук его жизни, ровный и размеренный, как сердцебиение, а потом, похоже, слишком сильно прижимаюсь к нему, потому что он ахает и просит быть поосторожней. Затем откидывается на спинку скамьи, прикрыв ладонью раненый живот.

– Клянусь, ты по-прежнему используешь любую возможность, чтобы ко мне прикоснуться.

– Ты меня раскусил! – говорю я, закрывая глаза, потому что их жгут горючие слезы. – Прости, – говорю я, уткнувшись в его футболку.

Он смеется, но тут же шипит от боли.

– Да ладно, не стоит. Я понимаю, ты просто не можешь удержаться.

Я напряженно смеюсь:

– Я сейчас не про объятия, Уэс.

– Тогда за что ты извиняешься?

Я отстраняюсь и внимательно смотрю ему в глаза:

– За все, что произошло.

Он изгибает бровь, и я падаю духом.

– Уэс, – осторожно начинаю я, – ты ведь помнишь все, не так ли?

Он смущенно смотрит на меня:

– Я помню, что договорился встретиться с тобой и пойти на охоту. Ровно в девять. – Он поудобнее устраивается на скамейке. – Но, честно говоря, больше ничего не помню. Не помню, как меня ударили ножом. Патрик сказал, что это нормально. Травматический шок.

У меня внутри все болит, и я сажусь на скамью рядом с ним.

– А что я должен помнить, Мак?

Я сижу и смотрю на камни, которыми вымощена земля в саду.

Знание – сила, но неведение может оказаться блаженством.

Может, Агата права? Я вспоминаю наш разговор с Роландом, когда он рассказал мне о форматировании и о том, что происходит с теми, кто оказался непригоден к работе. В тот момент я возненавидела его за то, что он открыл мне правду, и хотела вернуться назад. Но это невозможно.

Тогда почему бы нам просто не двигаться вперед?

Мне больше не хочется причинять Уэсу боль. Не хочется его мучить и заставлять еще раз пережить мое предательство. А после встречи с Агатой мне не хочется нарушать правила Архива. Но мне не дает покоя мысль, звучащая в моей голове громче всех остальных.

Я не хочу признаваться.

Я не хочу признаваться, потому что сама не хочу об этом вспоминать.

Но у Уэсли такого выбора нет, и единственная причина, по которой он лишился своего знания, – это я.

Правда – сложная и запутанная штука, но я расскажу ее.

Мы сидим в саду, и я ему все выкладываю. И пустяки, и страшные вещи. Он слушает, хмурится и не перебивает, только изредка вставляя восклицания типа «Ого!», «Ой!» или «Да ладно!».

И когда настает его черед говорить, он произносит только одно:

– Почему ты сразу мне все не рассказала?

Я собираюсь сказать ему о приказе Роланда, но это – полуправда, и я снова пытаюсь быть честной:

– Я пыталась убежать.

– От чего?

– Не знаю. От Архива. От такой жизни. От всего этого. От Бена. От себя.

– Да что с тобой? – спрашивает он. – А ведь ты мне так нравишься! – И спустя мгновение добавляет: – Поверить не могу, что меня сделал какой-то субтильный тип с белыми волосами и тесаком под мышкой.

Я смеюсь, стараясь не обращать внимания на боль. Оно того стоит.

– Это был очень большой тесак.

Некоторое время мы молчим. Уэс первым решается заговорить:

– Эй!

– Что?

– Ты сможешь когда-нибудь оправиться от этого?

Я закрываю глаза:

– Не знаю, Уэс. Все так болит. Не знаю, как избавиться от этой боли. Болит, когда дышу. Болит, когда пытаюсь думать. Я чувствую, что тону, и по своей собственной вине. Я не знаю, как все это пережить. Не знаю, смогу ли оправиться. Не знаю, заслуживаю ли того, чтобы оправиться.

Уэсли прижимается ко мне плечом.

– Мы – команда, Мак, – говорит он. – Мы это преодолеем.

– Какую часть «этого»? – спрашиваю я.

Он улыбается:

– Все без исключения.

И я улыбаюсь в ответ, искренне желая, чтобы он не ошибся.

Пер. С. Юдина.

Производное от guy (парень) и liner (подводка). Распространено в готических и эмо-субкультурах.

Гете. Фауст. Пер. Б. Пастернака .

Здесь и далее – «Божественная комедия» Данте в переводе Д. Е. Мина.

Пиньята – мексиканская полая игрушка, набитая сладостями и конфетти. Подвешивается в воздухе, и дети с завязанными глазами должны разбить ее, чтобы достать содержимое.