Мариэтта Шагинян - Месс-менд

- А ты, Боб, как трижды олух, как старый дамский ридикюль, как месопотамский осел, - поверил ей и не придумал повода, чтоб заглянуть в купе. Ты не сделал главного, для чего союз прислал тебя в Гамбург.

- Ну да, - угрюмо ответил Боб Друк, - посмотрел бы я, кто это сделал! бы на моем месте!

- Ты хочешь сказать, что ты так и не видел майора Кавендиша?

- Ни в лицо, ни в профиль, да в спину, дружище. Успокойся! Время еще есть. В Гаммельштадте я обязан вручить ему в собственные руки телеграмму.

- Плох тот парень, кто надеется на завтра, Друк! - угрюмо отвадил Сорроу. - Тебе было сказано: сфотографировать майора при посадке. А ты что сделал? Ты позволил пустить себе пыль в лайд в прямом и переносном смысле, да после всего этого смерча не раздобыл вдобавок ни единой приметы майора!

Что правда - то правда!. Ни единой приметы от проклятого майора Не имелось в руках не только у Боба Друка. Никто из союза Месс-Менд не видел майора ни в натуральную, ни в живописную величину. Этот замечательный джентльмен, вызвавший только наднях величайший скандал в английском парламенте, никогда и нигде, даже в американском журнале «Уткаревю», не появлялся сфотографированным: до скандала - потому что он еще не был знаменит и даже не, был известен, а. после скандала - потому что печатать его фотографию было строжайше запрещено, а сам майор был Заклеймён ужасным именем вероотступника.

С тяжелым укором глядя на Боба, сидел Сорроу, в уголку дивана и помалкивал. Вечер за окном сменился глубокой душистой германской ночью, которую так и хотелось назвать мифологической - по ненатуральной величине звезд да зловещей и молчаливой густоте леса, когда-то прятавшей германцев Тацита. За дверью купе золотистый плющеный сумрак, забрызганный дрожью лампочек в розово-желтых лепестках хрусталя, - тоже молчал, убаюканный ровным качаньем поезда. Пассажиры, по видимому, спали, и даже киноартисты прикрыли свои купе.

- Вообще, Сoppoy, - начал Боб Друк виноватым голосом, - я понять не могу, с какой стати майору уделяется столько внимания? Этот провинциальный старый ловелас, не стоящий уж конечно ни единого ноготка своей восхитительной…

Сорроу встал и подошел к окну. Он подымил в раскрытую ночь трубочкой. Он повернулся к Бобу и посмотрел на него. Взгляд Сорроу был в высшей степени серьезен.

- За каждым шагом этого старого провинциального ловеласа, Боб, - проговорил он медленно, понизив голос, - за каждым его шагом следит с величайшим интересом весь мусульманский Восток, или, вернее, церковный штаб мусульманства. Ты, парень, знаешь, что выкинул этот Кавендиш?

- Женился на турчанке?.

- Дурак! - презрительно оборвал Сорроу. - Он выступил в английском парламенте с неслыханным предложением. Он выдвинул проект отказа от христианства и поголовного перехода англичан в мусульманство, потому что, - сказал Кавендиш, - мусульманство объединит нас с народами наших колоний в одну семью и заменит умирающую религию Христа более жизнерадостной И жизнеспособной, а также политически более зрелой религией Магомета».

Сорроу помолчал немного, прислушиваясь к гудку паровоза: поезд, замедлив ход приближался сейчас к знаменитой гаммельштадтской трясине, над которой вознесся фантастическими зубцами своих пролетов один из крупнейших в Европе мостов.

- И вот, парень, хоть англичане и изгнали его, хоть майор со своей неведомо-откуда взявшейся турчанкой и держит сейчас путь в Константинополь, хоть церковь, католическая и протестантская, и предала майора проклятию, не хуже, чем большевиков, наш брат должен помнить одно: этого сумасшедшего майора больше чем когда-либо следует держать на примете!

Сорроу не успел еще договорить этих слов, как Боб вскочил с места. Он забыл свои обязанности проводника. Следовало обойти длинный ряд зеркальных окон и «затянуть их дымчатым шелком занавесей. Следовало закрыть окна там, где дымили меланхоличные курильщики, страдавшие бессонницей, Да и старшему обер-кондуктору, не тому, что спал в тайнике, забыв о сыскной лихорадке, а тому, кто завладел его ключами и бумагами, надлежало поинтересоваться внутренними делами.

Как раз в это время, минут за шесть до знаменитого моста, тихий и безмолвный коридор внезапно ожил. Красавица-турчанка, захватив маленький ручной саквояжик, проследовала, оставляя слабый и сладкий запах приторных восточных духов, в далекую уборную. Она шла стройной, крепкой, но легчайшей походкой, похожей на балетные или акробатические прыжки. Ночной халатик, заменивший чадру, подчеркивал худобу ее необычайного тела, гибкого и мускулистого не по-женски. Затылок - не отвратительный бритый затылок современных бубикопфов, где синева бритых волос затмевает синеву малокровной кожи, - а самый поэтический затылок с небольшим колечком золотистого локона, с милым наклоном к шее, с прелестным девичьим желобком, пушистым, если приглядеться к нему, как хвостик, новорождённой пумы. Впрочем, автор несамостоятелен. Он только взглянул на дело глазами сентиментального. Боба Друка, намеревавшегося проследить желобок под самым воротом, халатика, - обстоятельство, доведшее его до дверей уборной и помешавшее ему заметить кое-что другое, случившееся в коридоре. Надо сказать правду: на этот раз и Сорроу проморгал это «кое-что другое». Взбешенный неустойчивостью пария, которому союз Месс-менд доверил крупное дело, Сорроу на цыпочках шмыгнул за Бобом и поймал его у дверей захлопнувшейся уборной.

- Дурень! - произнес Сорроу, супя брови. - Когда-нибудь вылечишься ты от женской болезни?

- Помалкивай, - промямлил Боб. - Я обследую одну половину, майора. Бери себе, коли хочешь, другую половину - и дело с концом.

Между тем шорох в коридоре усилился. Как по волшебству, проснулись и ожили все три пары сыщиков, Раскрыв двери купе, они блестящими глазами следили за тем, что творится в этот поздний и тихий час в молчаливом плюшевом раю шального вагона, ритмически укачиваемого, ровным ходом поезда. Ни один, из них не высовывал головы дальше порога. Едва слышный тягучий скрип дверной филенки заставил их насторожиться: это медленно-медленно раскрывалась дверь занимаемого майором Кавендишем купе. Еще секунда - и оттуда показалась длинная фигура в странном облачении. Сухой и жилистый человек стоял в коридоре, подняв сухой профиль и как бы прислушиваясь к стуку колес. Седоватый блеск его красивых волос, благочестивое выражение глаз, твердый и сжатый рот, даже странная белизна небольших рук, сложенных в каком-то экстазе, - все слилось сейчас в молитвенную, торжественную, необычайную, непонятную позу, заставившую даже самого опытного сыщика, вздрогнуть. Человек постоял минуту, глубоко вздохнул, поднял глаза к потолку, и губы его зашевелились. По странной прихоти случая, розовый шелк абажура над электрической лампочкой раздвинулся вдруг от слишком большой струи воздуха из вентилятора, и яркая полоса света пролилась на мгновенье на благородную голову безмолвного человека и его поднятое - к небу лицо. Потом он спустил подбородок быстрым жестом. служителя церкви, привыкшего к смирению, и немного деревянной походкой проследовал до коридору к своему собственному купе. Острые черные глаза приковывались к каждому, его шагу. Пара турецких сыщиков перекинулась тихим замечанием: