Никита Калинин - Под сенью исполинов

Ничего такой, подумала Неясова. Росту бы побольше. А то низковат. И держится как-то, по-борцовски что ли. Хотя, если только он борец-легковес…

Превозмогая себя, женщины перестелили любезно принесённые принадлежности на уже обжитые нары.

Снова серость углепластика перед глазами. Ординатор синхронизировал внутренние часы людей с временем планеты ещё несколько часов назад. За внешней переборкой темнела неизвестная, наверняка полная опасностей ночь, но никто не спал. В том числе и женщины, казалось бы, имевшие теперь для этого всё необходимое и даже больше. То и дело откуда-то доносились звуки, похожие на приглушённые скрипы, бумканье. Арсенал, видимо, уже опечатали. Теперь принялись за «разгрузку» бытовки.

Рената долгое время бесцельно смотрела перед собой. И не заметила, как звуки работ вдруг прекратились, а чуть позже ослаб и электрический свет — Буров ознаменовал отбой.

— А тебе хоть раз снились сны? — вдруг спросила Виктория и поспешила с разъяснениями: — Там, в капсуле. До пробуждения…

— Там сны не снятся…

— Как же — не снятся. Ещё как!

— Да? Тогда по тебе можно кандидатскую защищать…

— Это ещё почему?

Рената беззвучно зевнула, прикрыв рот ладошкой.

— Запроси у Ординатора. Там всё подробно.

— Мне снилось, что в капсуле я не одна… — через некоторое время севшим голосом произнесла Виктория. — Я слышала звуки, как если бы кто-то ладонью бил в толстое стекло…

Глаза Ренаты то и дело ускользали под веки — сон всё-таки подступал. Она повернулась в Вике, посмотрела на неё. Внимательно так, желая понять — шутит или нет.

— Ты хорошо говоришь по-русски, знаешь? — мысли Ренаты уже напоминали полупрозрачных мотыльков, редко порхавших вокруг гаснущей лампы сознания. — Вот я, например, не знаю своего национального языка. Стыдно…

— А какой язык твой национальный?

— Татарский.

— Я читала книгу про Волжскую Булгарию… В школе ещё, в Граце. Нам предоставили выбор, я почему-то в вирт-библиотеке выбрала её. А ещё, я читала про…

Узнать про что ещё читала Виктория Ренате было не суждено. Последние мотыльки приникли прозрачными телами к мутному стеклу лампы, и она погасла.

Под ногами что-то хрустело. Не то крупный песок, не то мелкая галька.

Город. Дороги и площадь посреди — всё засыпано песком-галькой серого цвета. Дома вокруг тоже серые, разве что окна с кованными намордниками решёток светятся разными тонами, пропуская жизнь, пышущую изнутри, сквозь цвета занавесок. Но её там никто не ждёт. Решётки для того и ввинчены в кровоточащий серой пылью бетон, чтобы она не могла даже постучать в окно.

Вокруг бродят тени: серые, безликие. Такие же, как она, кому путь в цветную жизнь заказан. Они не видят её, порой даже проходят насквозь, оставляя внутри потрескивающий иней. От таких «встреч» раз за разом становится всё холодней, и она начинает уклоняться, чтобы не умереть от их холода.

Песок хрустит. Тени идут. Жизнь струится из-за чужих штор. Всё течёт своим чередом. Как и всегда.

Вдруг её позвали. Звука, кроме хруста песка, тут не существовало. Она просто поняла, что её зовут. По имени. Она повернулась и пошла, лавируя между источающими холод тенями. Она шла, не отдавая отчёта куда идёт. Шла и смотрела только под ноги. На песок. Серый, как и всё вокруг.

Её позвали вновь и она обернулась. Перед ней теперь стоял парень: крупные черты лица раскрашены жизнью, неестественно синие глаза смотрят прямо на неё. На нём сержантский китель ВДВ — эти лычки и прилежно расправленную бело-голубую тельняшку из-под широкого отворота ей не забыть никогда.

От него веяло теплом. От него веяло уютом и спокойствием. Мужской силой.

Десантник протянул ей руку — могучая ладонь смотрела вверх. В ответ она протянула свою. От соприкосновения тепло стало медленно наполнять её тело, постепенно насыщая красками. Тут же откуда-то издалека стали проявляться звуки. Он улыбался и держал её за руку.

Звуки нарастали и вскоре превратились в какофонию, из которой невозможно что-то вычленить, расслышать и понять.

И внезапно всё прекратилось.

Взрыв смёл все, точно сорвавшийся с привязи ураган — жёлтые слабые листья с засыпающих на зиму деревьев. Парень смотрел ей в глаза и беззвучно кричал; его жизненные краски блёкли и стекались к руке, сжимавшей её руку.

Он упал и рассыпался вдруг на тысячи маленьких галек или же больших песчинок.

А рука, совсем недавно дарившая тепло и защищённость, осталась у неё в руке. Из неё текла невероятно красная кровь; она быстро холодела и серела, и почему-то становилась всё тяжелей и тяжелей, а вскоре сделалась попросту неподъёмной… И девушка отпустила её.

Удар об землю, и снова россыпь песка. И ничего. И — серость…

С отбоем свет белых спиралей по потолку ослаб. Угловатые же гробины квантовых приёмников монотонно гудели, ничуть не изменив тональности. Минут десять как тут завершилась работа — лишнее демонтировали и убрали в пустующий склад.

Последним капсульный отсек покинул Истукан. Павлов слышал его прозвище. Но знал, что так его называть не стоит. От историй, рассказанных работниками ЦУПа в дымных беседках да подсобках, иной раз вставали дыбом волосы.

Перед тем как выйти, Буров долго осматривал поверхности двух капсул. Иногда подходил к третьей, в которой вообще никто в этот раз не пробуждался, и будто бы что-то сверял.

Роберт провёл большой ладонью по гладкому неровному черепу. Повернулся, насколько позволило скошенное зрение, в профиль, затем другой стороной. Небольшое зеркальце на телескопической ножке, обнаруженное им здесь же, в нише, беспристрастно отражало все изменения, произошедшие с ним.

Внешность была очень важна для Павлова. Но не в пресловутых «красив-некрасив» было главным.

Главным было — саха. Больше смерти Павлов страшился однажды вылезть из капсулы и не увидеть в зеркале по-особому смуглой кожи, больших монголоидных скул, раскосых глаз. Не обнаружить в зеркале якута.

Роберт остался доволен уведенным. Он отложил зеркало и взял из сейфа один из пистолетов. Проверил магазин, тот оказался полон. Роберт внимательно осмотрел флажок предохранителя, убедился, что он в нужном, безопасном, положении и, убрав указательный палец подальше от спускового крючка, направился в сторону изолятора.

Он не ощутил и капли радости, когда в первую же ночь старший офицер безопасности назначил его дежурным по изолятору. Роберт не сомневался: оставить тут именно его, геолога-взрывника, была очень веская причина. И именно сейчас, после всей этой чертовщины с Ординатором, после подозрительной недосказанности о присутствии кого-то… Впрочем, Нечаев перед уходом чётко дал понять: основной арсенал опечатан и угроза, вроде как, изолирована.