Филип Дик - Электрические сны

– Точно?

– Точно, точно.

Дрожащими руками Пейн стянул плащ и бросил на диван. Вокруг царила привычная обстановка, и каждый знакомый предмет придавал ему уверенности. Вот голубой диван с дырками от сигарет на ручке. Потертая скамеечка для ног. Стол, за которым он работает по ночам. За книжной полкой притулились удочки.

Большой телевизор, купленный совсем недавно, в прошлом месяце. И он на месте, надо же.

Его жизнь, его пожитки, все сохранилось. Ничего не пропало.

– Ужина придется подождать с полчасика, – беспокойно проворчала Лора, развязывая фартук. – Я тебя не ждала в такую рань. Сижу весь день, не знаю, чем себя занять. Почистила плиту. Заходил коммивояжер, оставил образец нового чистящего средства.

– Ну и ладно. – Пейн разглядывал любимую репродукцию Ренуара на стене. – Не суетись. Так приятно видеть, что все на месте. Я…

В спальне громко заплакал ребенок.

– Ой, мы разбудили Джимми, – дернулась Лора.

– Джимми?

– Милый, ты что, забыл, как зовут сына? – засмеялась она.

– Нет, конечно, – недовольно проворчал Пейн. Следом за Лорой он медленно зашел в спальню. – Знаешь, мелькнуло чувство, что все вокруг не такое. Странное, незнакомое. – Он нахмурился и потер лоб. – Будто все плывет перед глазами.

Стоя у колыбели, они смотрели на малыша. А глазки Джимми следили за мамой и папой.

– Может, тебе напекло голову? – предположила Лора. – Сегодня на улице жуткая жара.

– Скорее всего. Ну, сейчас я в порядке. – Пейн протянул руку и погладил ребенка. Другой рукой прижал к себе жену. – Пожалуй, что и впрямь напекло голову.

Он посмотрел в глаза любимой женщине и улыбнулся.

Название рассказа: Экспонат с выставки (Exhibit Piece)

Название эпизода сериала: Настоящая жизнь (Real Life)

Рассказ впервые издан в журнале If за август 1954 года

– Что это на вас за странный костюм за такой? – поинтересовался механический водитель робовтобуса.

Машина отодвинула дверь и подъехала к тротуару.

– Что за круглые штучки? Для чего они?

– Это пуговицы, – охотно объяснил Джордж Миллер. – Они могут быть декоративными, но чаще имеют практическую нагрузку. Это старинный костюм двадцатого века. Я его ношу по долгу службы.

Он заплатил роботу за проезд, прихватил «дипломат» и быстро зашагал по тротуару к Агентству по делам истории. Главное здание уже открыли для публики, одетые в комбинезоны мужчины и женщины уже бродили по выставкам. Миллер зашел в лифт для персонала, с трудом втиснулся между двумя здоровенными инспекторами из отдела Дохристианских культур, и лифт повез его наверх, на этаж Середины Двадцатого века.

– Доброго утречка, – пробормотал он, приветствуя инспектора Флеминга у выставки атомного оборудования.

– И вам того же, – резко ответил Флеминг. – Миллер, послушайте, что я вам хочу сказать. Вот сейчас скажу – и больше этот вопрос поднимать не буду, так и знайте. Вот сами подумайте: а что, если бы все одевались так же, как вы? Между прочим, наше правительство, чтоб вы знали, устанавливает четкие правила насчет одежды, в которой могут появляться граждане. Черт бы побрал эти ваши анахронизмы, вы что, не можете обойтись без дурацкого маскарада? И – боже правый! – что у вас в руках?! Иисусе, да это же точь-в-точь раздавленная ящерица из юрского периода!

– Это чемоданчик-«дипломат» из кожи аллигатора, – объяснил Миллер. – Я ношу в нем бобины с данными для исследования. Между прочим, «дипломат» являлся важным символом статуса и авторитета в менеджерском классе позднего Двадцатого века.

И он щелкнул застежками, открывая чемоданчик.

– Вот вы, Флеминг, никак понять не можете. А ведь я приучаю себя к ношению вещей из исследуемого периода не просто так! Именно таким образом, в силу привычки, интеллектуальное любопытство трансформируется в подлинную эмпатию! Вы часто замечаете, что я некоторые слова произношу странно. А я, между прочим, имитирую акцент американского бизнесмена времен президента Эйзенхауэра! Ферштейн?

– Чего? – ошарашенно пробормотал Флеминг.

– Это я сленговое словечко из двадцатого века употребил!

И Миллер принялся выкладывать катушки на стол.

– Может, вам что-нибудь подсказать? А если нет, позвольте мне, пожалуйста, приступить к работе. Я тут обнаружил доказательства тому, что американцы Двадцатого века самостоятельно укладывали плитку, но – представьте себе! – вовсе не ткали одежду! Я бы хотел изменить кое-что в экспозиции…

– Все вы фанатики, все как один, – проскрипел Флеминг. – Ис-с-сторики… копаетесь в пыльных артефактах двухсотлетней давности, а до настоящего вам и дела нет! В голове только всякие идиотские штуки, копирующие идиотские штуки из пыльного прошлого!

– А мне моя работа нравится, – примирительным тоном сказал Миллер.

– Да я ж не на твою работу жалуюсь! Просто есть же еще что-то, кроме работы! Ты же в социуме живешь и, как единица социума, имеешь политико-социальные обязанности! Так что, Миллер, считай, что я тебя предупредил.

В Совет Директоров уже поступали сигналы насчет твоих странностей. Нет, конечно, рвение на работе мы всячески приветствуем, но… – тут Флеминг красноречиво прищурился, – ты слишком далеко заходишь, Миллер.

– Да не будет у меня другого господина, кроме искусства, – торжественно произнес Миллер.

– Чего-чего?! Кроме кого-кого?

– Кроме искусства. Это слово из языка двадцатого века. – И Миллер оглядел собеседника с нескрываемым превосходством: – Вы просто крохотный винтик в огромной бюрократической машине. Функция безличного культурного сообщества. У вас нет собственных представлений о жизни. А в двадцатом веке у каждого человека были представления о прекрасном. О том, как и что можно делать своими руками. Они испытывали гордость, видя то, что мастерили. А вам эти слова ничего не говорят. У вас даже души нет – а это, кстати, другое понятие из золотого века, каким был век двадцатый, когда люди были свободны и могли говорить то, что думают.

– Миллер, не забывайся! – Флеминг даже побледнел от испуга и понизил голос. – Чертовы ученые… Живете, уткнувшись в свои катушки с лентами, жизни ни черта не видите! Смотри, доболтаешься до того, что нас всех из-за тебя по головке не погладят! Ты можешь сколько угодно носиться со своим драгоценным двадцатым веком. Но помни – прошлое, оно и есть прошлое. Оно прошло.

Все, нет его, похоронили. Времена меняются. Общество прогрессирует! – И он нетерпеливо обвел рукой экспозицию. – Это всего лишь неумелая имитация того, что там на самом деле было!

– Ты что же, подвергаешь сомнению результаты моих исследований? – взорвался Миллер. – Здесь каждый экспонат абсолютно историчен! Я регулярно обновляю экспозицию – по мере получения новых данных! А я о двадцатом веке знаю все!