Софья Ролдугина - 13 кофейных историй

– Башенку? Тут? Сейчас дорисую. А какую крышу сделать? Мост, говоришь? Будет мост…

А я внезапно вспомнила, как отец отсылал меня из кабинета со словами: «Иди, поиграй, я занят. И не беспокой леди Эверсан, у неё мигрень».

Конечно, тогда мне это не казалось ужасным. Ведь все дети, которых я знала, росли под присмотром нянек и гувернанток. Наоборот, было удивительно, что леди Милдред так часто проводила время со мною. А визиты с отцом к маркизу Рокпорту и вовсе становились волшебным праздником… Но сейчас это «я занят» вместо «побудь со мной» и «леди Эверсан» вместо «мама» казалось мне таким пронзительно… холодным? Болезненным?

Пожалуй, и то, и другое.

– Я… подожду на улице, – вырвалось у меня. – Что-то голова кружится. Мистера Маноле не торопите, пусть дорисует.

Растерянно улыбнувшись отцу Александру, я вышла из комнаты с неприличной поспешностью. Почти не осознавая, как, выбралась на улицу и замерла на крыльце.

С неба сыпал, как через сито, мелкий дождь, колючая водяная взвесь; он налипал на лицо маской, и кожа немела. Голые ветки яблонь зябко тянулись к сумрачному небу – чёрные, изломанные; ветви плакучих ив беспомощно клонились к земле, и с каждым порывом ветра слегка раскачивались, словно пытаясь себя обнять – так же, как раскачивались и обнимали себя душевнобольные. От Смоки Халоу отчётливо тянуло гарью, и весь Бромли, смутно угадывающийся за дождевой пеленой, напоминал заброшенное, отсыревшее по осени пожарище.

– …Виржиния?

Я вздрогнула и обернулась. Лайзо отдёрнул пальцы от моего плеча, как вор, застигнутый на месте преступления, но не отвёл взгляда, а посмотрел мне прямо в глаза.

– Мы же договорились, что вы не будете пока звать меня по имени, – напомнила я и попыталась улыбнуться, но губы не слушались.

– Вашего чудовища пока нет рядом, значит, можно и не бояться расплаты, – ответил Лайзо неожиданно серьёзно. – Что с вами, Виржиния? Вы в последнее время – что то пёрышко. Куда ветер дунет, туда и летите – то к печали, то к радости.

– А раньше было иначе? – На сей раз улыбнуться уже почти получилось.

Вместо ответа он легонько дотронулся кончиками пальцев до моей щеки. Я вздрогнула – прикосновение было огненным. Мы стояли и смотрели друг на друга – кажется, бесконечно, и даже тихий скрип двери не мог заставить меня очнуться от странного полузабытья.

– Я хочу, чтоб вы на меня полагались, Виржиния, – произнёс Лайзо вдруг негромко, но ясно. – Без уловок и масок. Мне ничего взамен не надо, правда.

– Когда люди говорят, что им ничего не надо взамен, это значит, что им нужно всё без остатка, – откликнулась я механически, вспомнив слова леди Милдред, и тут же сама смутилась. – Впрочем, довольно. Мне пора в кофейню. Извольте пройти к автомобилю.

Прозвучало это настолько неестественно и смехотворно, что Лайзо не выдержал и фыркнул, да и я сама улыбнулась – наконец-то искренне.

Уже подъезжая к «Старому гнезду», я спохватилась и поинтересовалась, что такого Лайзо рисовал в приюте. Он коротко ответил: «Дом», – но пояснять ничего не стал, а расспрашивать мне было неловко.

«Дом».

Звучало, как мечта – не моя.

… – А о чём ты мечтаешь? Тоже актрисой быть?

Голос звонкий и немного манерный. Тень на стене изящно изогнута; над ней парит призрачный венец, принцессина корона, и капли на отсыревшей стене переливаются жемчугом.

Вторая тень, изломанная и тонкая, качает головой:

– Не-а. – Голос её другой, более глубокий, и есть в нём нечто пленительное – изобилие оттенков, полнота и скрытая страсть. – Нужно оно больно, актёрство это. Морока одна. Я дом хочу свой. Вот скоплю денег и куплю. Во дворе посажу пионы и жасмин, много-много кустов. Чтоб летом запах стоял густой…

Первая тень начинает дрожать и расплываться; издали волнами набегает смех, как прибой – на каменистый пляж. Свет искажается и желтеет, появляется запах гари.

– Пионы! Вот придумала тоже. Так и знала, что ты дурочка. Ну купишь ты себе этот дом, а потом как жить будешь? Может… – голос коварно затихает – …поклонника найдёшь? Я могу тебе своего старого одолжить, всё равно он мне надоел.

Жемчужные капли начинают сползать по стене и тускнеть.

Вторая тень мотает головой.

– Не надо мне чужих и старых. На что жить буду… а там посмотрю. Плохо без дома, тягостно так.

– А ты-то откуда это знаешь? – Голос грубеет. Свет делается уже не жёлтым, а оранжевым, и дымом пахнет сильнее. – У тебя же никогда не было его. Ты шваль приютская.

– Я же не всегда в приюте была. – Вторая тень не обидчива.

– Вот врать чего? Думаешь, год служанкой у леди проходила и теперь учёная стала? Говоришь как по-писаному? А-а-а-а… – тянет вдруг она длинно; то ли вздох, то ли стон. – Я поняла. Ты вообще всё врёшь. На самом деле хочешь вместо меня быть звездой, да? Он ведь тебя хвалил…

Свет становится красным; воздуха не хватает, и гарь дерёт горло. Жемчужные капли на стене с шипением испаряются, и первая тень прорастает язычками пламени, а вторая сереет и сыпется, как обугленный лист на ветру.

– Хвалил только за то, что я пьесу наизусть знала… Да какая из меня актриса. А ты сердишься, что я согласилась?

– Нет.

Стену испещряют трещины, чёрные и глубокие, а за ними – всё та же огненная бездна.

– Ну миленькая, ну не злись! – Голос умоляет, звенит, чарует, но вторая тень – огненный силуэт? – лишь разгорается ярче. – Я же не хотела! Он сказал, что скандал будет, если совсем никто… Видишь, тебя уже не мутит, значит, вечером ты на спектакле будешь…

Колючие искры взмывают снопом.

– Какая я тебе миленькая! Молчи! Ты мне должна за всё, слышишь? – Она всхлипывает. – Ты меня предала, да? Это ты мне подсыпала чего-то? Твои штучки приютские?

– Неправда! – От второго силуэта остаётся один намёк, зыбкое воспоминание, пепельный контур на растресканной стене. – Да я лучше умру, чем тебя предам! Ты ведь меня спасла… Ну не сердись, миленькая, ну пожалуйста… я что хочешь сделаю…

– Ну так умри.

Вспышка.

Я очнулась резко и окончательно. Сна не осталось ни в одном глазу. Сквозь ставни пробивался болезненно-бледный осенний свет.

А в руке у меня был зажат бархатный цветок – тот самый, из каморки под театром Уиллоу. И я не могла вспомнить, когда и как достала его из шкатулки в столе.

Всё утро я была сама не своя. Даже Клэр заметил это и спросил, спокоен ли был мой сон, не мешали ли мне порывы ветра – верх деликатности с его стороны, учитывая, что обычно он бы с изысканной ядовитостью добавил, что-де правильный, лично им подобранный супруг, не позволил бы мне так прискорбно подорвать здоровье.

В ответ, к сожалению, я проявить любезность не смогла и коротко признала, что да, спала плохо, но это не совсем то, о чём дорогому дядюшке следует беспокоиться. Леденцовый взгляд Клэра стал тогда на мгновение ледяным.