Элис Хоффман - Паноптикум

Я согласился выполнить его просьбу потому, что он был не похож на моего отца. Возможно, у меня действительно была способность находить людей, как говорил Хочман, потому что я понимал, что происходит у них в голове. Я представлял себя на их месте и благодаря этому догадывался, что они думают, даже если их жизнь в корне отличалась от моей. Я становился преступником, фальшивомонетчиком, совратителем. Перевоплотившись в них, я разрабатывал схемы, придумывал, как достичь желанной цели, на какие предосудительные развлечения потратить деньги и где спрятаться. Таким образом воображение позволяло мне, мальчишке, отыскивать людей, которые думали, что скрылись от преследования. Но теперь, в поисках Ханны Вайс, эта моя способность не работала, и я очень быстро зашел в тупик. Я никак не мог поставить себя на ее место. Ее сестра водила меня по местам, которые они вместе посещали, – в шляпный магазин мисс Вебер на Двадцать второй улице, в синагогу, где они молились, в парк Мэдисон-Сквер, где они кормили голубей по воскресеньям, – но и это не помогло. Ханна, судя по всему, была милой хорошенькой девушкой, трудолюбивой и надежной. А на моей прежней работе такие положительные личности мне не встречались, их скромные желания были мне неведомы.

Я разговаривал с несколькими девушками, знавшими Ханну и уцелевшими при пожаре, надеясь, что они помогут мне найти к ней ключ, полученные от них сведения я записывал в маленькую записную книжку. Вспоминая пожар, начавшийся в цеху, они невольно понижали голос. Одна из девушек сказала, что он налетел на них, как рой каких-то красных пчел, пробивавшихся сквозь стены. Многие думали, что Ханна тоже спаслась, но оказалось, что они принимали за нее Эллу – сестры были так похожи, что непросто было отличить их друг от друга, особенно в таком дыму.

Ханна представала передо мной самой обычной девушкой без каких-либо секретов или недостатков. Однако вряд ли есть хоть один человек, не имеющий никаких секретов, и одной из последних мне попалась девушка, знавшая о Ханне больше других. Она попросила меня не писать в книжке ее имя полностью, а только первую букву, Р, так как боялась бесцеремонной назойливости журналистов и не хотела, чтобы ее имя трепали в прессе. И так уже после трагедии репортеры перетряхнули весь их многоквартирный дом, она же больше недели была в истерике и не могла ни говорить толком, ни понять других. Хотя родители не подпускали к ней журналистов, те продолжали толпиться под окнами, выкрикивая ее имя. Р. просто не знала, как жить после того, как видела двух своих младших сестер, примостившихся, как голуби, на карнизе девятого этажа. В самом начале она отослала их вниз, а сама побежала за своим новым шерстяным пальто клюквенного цвета. К этому времени все затянуло дымом, лифт не работал. Она обернула пальто вокруг горящего троса в шахте лифта и по нему спустилась.

А когда выбежала на улицу, увидела сестер наверху. Наверное, они тоже увидели ее, потому что одна из них кинула Р. свое кольцо. К сожалению, серебряное кольцо стукнулось о тротуар с такой силой, что сплющилось и вонзилось в бетон. Р. винила себя, что не смогла его поймать, но кольцо, скорее всего, прожгло бы ее руку или переломало бы пальцы.

Родители Р. разрешили мне побеседовать с единственной оставшейся у них дочерью только потому, что их попросил об этом мистер Вайс. Они знали о его несчастье. Когда я пообещал, что не разглашу имени девушки и не буду слишком расстраивать ее, меня наконец пустили в дом. Со времени пожара прошло две недели, а по опыту работы у Хочмана я знал, что через двадцать четыре часа после исчезновения человека шансы найти его уменьшаются вдвое, а через неделю они еще меньше, так что у меня не оставалось почти никакой надежды. Хочман говорил, что за две недели человек может кардинально преобразить свою жизнь – дойти пешком до Огайо или Айовы, сменить имя и манеру речи, полностью раствориться в новой жизни. Следы в лесу за это время стираются, ветер уносит оставленные на кустах нитки одежды, человеческая плоть исчезает в траве.

Я сидел в чужой гостиной на Восточной Тринадцатой улице. Комната была тесной, в ней стояли покрытые белыми простынями раскладушки на роликах, на которых спали сестры Р. Как принято в дни скорби по умершему, зеркало тоже было занавешено простыней. Руки и ноги девятнадцатилетней Р. были обожжены. Кожа покраснела и припухла, ее смазывали гелем алоэ и рыбьим жиром. От природы Р. была привлекательной девушкой, но сейчас привлекательность словно исчезла – не из-за ожогов, а из-за воспоминаний о том, что она видела. Она сказала, что по утрам ей не хочется вставать и иногда она спит по восемнадцать часов в сутки и больше, стараясь проводить время в забытьи.

– Скажите, чем я заслужила это? – спросила она своим молодым и жалобным голосом.

Как можно дать вразумительный ответ на такой вопрос? Кто я такой, чтобы оценивать ее жизнь? Однако, чтобы поддержать разговор, я ответил, что она это ничем не заслужила и что если Бог существует, в чем лично я сомневаюсь, то он был в этом случае очень не прав.

Она хрипло рассмеялась и сказала:

– Бог не имеет к этому отношения. Это человеческая жадность виновата.

Мать Р., сидя в коридоре, следила, чтобы я не замучил Р. вопросами о 25 марта. Я перечислил то, что мне сообщили о Ханне Вайс предыдущие интервьюируемые. Р. слушала, опустив глаза, затем подняла их и сказала:

– Они не всё о ней знают. Я была ее самой близкой подругой.

Тут я обратился к матери с вопросом, не принесет ли она нам чая. Она относилась ко мне с подозрением с самого начала и потребовала, чтобы я оставил камеру в передней. Теперь она посмотрела на Р. с сомнением, но та ее успокоила:

– Не бойся за меня. Нам действительно не помешает чай, а то у нас горло пересохнет.

Когда ее мать отошла, я спросил Р., что она имела в виду.

– Ханна ходила на рабочие митинги втайне от отца. Мистер Вайс был строг с дочерьми и боялся за ее безопасность. Он ни за что не позволил бы ей участвовать в митингах, так как был риск попасть в тюрьму. Я видела ее однажды с несколькими забастовщиками около другой фабрики, на Грейт Джоунз-стрит. Она догнала меня и взяла слово, что я никому об этом не скажу. Я пообещала, после чего она обняла меня в знак благодарности и сказала, что не забудет этого.

– Ну ладно, отец не одобрял этой ее деятельности. Но в этом нет ничего особенного, – заметил я.

– Она была не одна, а с парнем. Она и на митинги стала ходить из-за него. Я думаю, она его любила.

– Как вы об этом узнали? – заинтересовался я.

Это насмешило Р. Она явно сочла меня кретином.