Дуглас Престон - Богохульство

– Привет. Приятно познакомиться, Уайман. – У нее были поразительно умные, чуть настороженные черные глаза. Впрочем, не исключено, то была не настороженность, а усталость.

– Мне тоже.

– Познакомились, и снова за работу! – воскликнула она с ненатуральной веселостью, кивая на свой компьютер.

– Ну, вот, кажется, и все, – пробормотал Хазелиус. – Да, а где Кейт? Я думал, она просчитывает, значительны ли радиационные выбросы.

– Она ушла пораньше, – ответил Иннс. – Сказала, что займется ужином.

Хазелиус повернулся к своему стулу и с чувством шлепнул рукой по спинке.

– Когда «Изабелла» работает, мы будто наблюдаем создание вселенной. – Он усмехнулся. – Что ж, я снова и не без удовольствия сажусь в свое кресло капитана Кирка [6]. Буду наблюдать, как мы всей компанией отправляемся туда, где не ступала нога человека.

Глядя, как он усаживается и с улыбкой закидывает ногу на ногу, Форд подумал о том, что Хазелиус единственный из всей этой компании не выглядит чертовски уставшим.

В воскресенье вечером преподобный Дон Т. Спейтс осторожно, чтобы не помять брюки и итальянскую рубашку ручной работы, усадил свое тучное тело в кресло для макияжа. Под его тушей заскрипела и заскулила обивочная кожа. Он медленно опустил голову на подголовник. Ванда терпеливо ждала, держа наготове накидку.

– Сегодня сделай меня красавцем, Ванда, – сказал преподобный Спейтс, закрывая глаза. – Сегодня великое воскресенье. По-настоящему великое.

– Вы будете выглядеть на все сто, преподобный, – пробормотала Ванда, надевая на него накидку, застегивая ее и поправляя в районе шеи.

Успокоительно застучали бутылочки, запорхали кисточки и зашептали щетки. Особое внимание следовало сосредоточить на пигментных пятнах, сосудистых звездочках и сетках на щеках и носу. Ванда была мастером своего дела и знала, что ее высоко ценят. А преподобного, несмотря на то, что о нем болтали разную ерунду, считала человеком порядочным и весьма симпатичным.

Его лицо она обработала быстро и успешно, над ушами же корпела с особым старанием. Они были слишком красные и оттопырены чуть более допустимого. Порой, когда преподобный стоял на сцене, освещенной сзади, его уши горели, будто отлитые из ярко-алого стекла. Дабы скрыть эту красноту, Ванда сначала покрывала их толстым слоем крема, на три тона более темного, чем лицо, а в самом конце густо напудривала. Лишь после этого они смотрелись более или менее сносно.

Поглаживая и похлопывая уши клиента, Ванда поглядывала на монитор, подключенный к камере, которая была направлена на преподобного. Порой макияж, кажущийся безупречным в действительности, на экране смотрится жутко неестественно. Преподобный должен был представать перед телезрителями в безукоризненном виде.

Ванда маскировала его подобным образом дважды в неделю. По воскресеньям, перед проповедью, которую передавали по телевидению, и по пятницам, перед съемками ток-шоу на кабельном христианском канале.

Нет, честное слово: преподобный был весьма славный человек.

Преподобный Дон Т. Спейтс успокоился и расслабился в умелых и ласковых руках Ванды. Годик выдался не из легких. Враги так и норовили отравить ему жизнь: нещадно поливали его грязью, коверкали всякое его слово… Стараниями атеистов-левых даже его проповеди подвергались теперь гнусным нападкам. Ужасно, когда духовное лицо должно страдать лишь потому, что говорит святую правду. Да, конечно, однажды с ним приключилась маленькая неприятность. В мотеле, с двумя проститутками. Вруны-безбожники чуть не сошли с ума от радости. Но ведь плоть слаба, об этом не раз говорила даже Библия. В глазах Иисуса мы все безнадежные грешники. За свой проступок Спейтс попросил прощения, Господь услышал его и помиловал. Лицемерные же и злобные люди прощают с трудом, если вообще на это способны.

– Теперь зубы, преподобный.

Спейтс открыл рот, и умелые руки Ванды нанесли на поверхность его зубов специальную жидкость, благодаря которой на телеэкране они казались жемчужно-белыми, точно ворота в рай.

Потом Ванда принялась за его жесткие оранжеватые волосы, торчавшие в разные стороны, и вскоре они послушно улеглись в прическу, а благодаря специальному спрею и пудре стали более темными – благородно рыжими.

– Руки, преподобный…

Спейтс вытащил из-под накидки веснушчатые кисти и положил их на маникюрный столик. Руки всегда волновали его больше всего прочего. Они должны были выглядеть идеально, поскольку служили своего рода помощниками голоса. Плохо размазанный крем на пальце, который запросто могла обнаружить камера, грозил свести на нет все, что он старался передать людям.

На руки ушло пятнадцать минут. Ванда вычистила грязь из-под ногтей, отшлифовала их, удалила заусеницы и кутикулы, покрыла ногти прозрачным лаком и в последнюю очередь намазала руки кремом, благодаря которому они стали менее морщинистыми и такого же цвета, как лицо.

Еще один внимательный взгляд на монитор, пара последних нежных шлепков, и Ванда отошла на два шага в сторону.

– Готово, преподобный.

Она повернула к нему экран. Спейтс изучил свое изображение – лицо, глаза, уши, губы, зубы и руки.

– А что это за пятно на шее, а, Ванда? Ты не обратила на него внимания. Опять.

Прикосновение спонжа, взмах кисточки, и пятна как не бывало. Спейтс крякнул от удовольствия.

Ванда сняла с него накидку и вновь отошла. Помощник Спейтса, Чарльз, тотчас подскочил с пиджаком. Преподобный расставил руки, и Чарльз надел на него пиджак, одернул рукава, поправил лацканы, смахнул соринки и завязал галстук.

– А туфли, Чарльз?

Тот тут же нагнулся и на всякий случай провел тряпкой по туфлям Спейтса.

– Который час?

– Без шести восемь, преподобный.

Читать проповедь в воскресенье вечером – в так называемый телевизионный «прайм-тайм» – Спейтс решил много лет назад. Он назвал свою передачу «Вечерние часы Господа». Все в голос предрекали ему провал, полагая, будто зрители предпочтут его проповеди передачи и занятия поинтереснее. Однако Спейтс не ошибся и до сих пор выступал в тот же день и в то же время.

Сопровождаемый Чарльзом, он направился из гримерной к сцене и вскоре услышал голоса тысяч правоверных, рассаживавшихся в соборе, в котором и проходили съемки двухчасовых «Вечерних часов Господа».

– Остается три минуты, – шепнул Чарльз ему на ухо.

Спейтс приостановился за кулисами и глубоко вздохнул. На экранах появились обращения к публике, и она мало-помалу притихла. Время приближалось.

Спейтс почувствовал, как божественные силы наполняют всю его сущность святым духом. Он обожал эти последние минуты перед проповедью; ничто на свете не шло с ними ни в какое сравнение. Казалось, в нем разгорается огонь, а душа поет в предвкушении великой радости.