Мария Дубинина - Дзюсан. Академия-фантом

– Конечно же, нет. Она ушла, потому что хотела тебя защитить, она сама мне это сказала.

Генри не сдержал улыбки. Мужской голос, такой теплый и приятный, был пропитан той спасительной ложью, которой убаюкивали детей в приютах. Хотелось верить, что за этими словами стояли действительно добрые намерения.

– Я спою тебе колыбельную, которую пела мама. – И мужчина запел. Тихим, ласковым, почти потусторонним голосом, отбивающимся от стен множеством слоев эха.

Сората встрепенулся. Голос Генри звучал словно с того света, а слова, тронутые неуверенностью и акцентом, – из другой, доакадемической жизни. Сердце замерло, прежде чем снова пропустить очередной толчок крови.

– Генри, что это? – Он тронул коменданта за плечо, тот сморгнул и сфокусировал взгляд на растерянном японце:

– Тебе она знакома? Эта песня?

– Мне в детстве ее пела мама. – Кимура убрал руку и смущенно отвел взгляд. Не в его духе было пускать в свои сокровенные воспоминания посторонних, но атмосфера буквального требовала честности. Врать Генри Сората почему-то был не в силах. – А ей – бабушка. Это семейная колыбельная. Откуда ты знаешь ее?

Сората стоически выдержал испытывающий взгляд британца. Генри взвесил что-то в уме, а потом развел руками.

– Не помню. Где-то услышал, а сейчас будто само вырвалось, – неловко отмахнулся Макалистер, и Кимура полностью убедился, что тот врет. Его выдавала поспешность, излишняя небрежность и легкий румянец на щеках, но Сората не стал его упрекать. Британец был замкнутым и куда более скрытным, чем сам Кимура, насколько, конечно, он мог об этом судить.

– А в шкатулке что? – чтобы не смущать коменданта, он поспешил сменить тему и с любопытством заглянул за плечо. Генри извлек из углубления старые снимки, давно пожелтевшие, покрытые разводами, словно кто-то проливал над ними горючие слезы.

Разделив небольшую стопку на две части, одну он протянул Кимуре. На доставшихся японцу снимках был запечатлен мужчина в строгом европейском костюме того времени, достаточно дорогом, насколько мог судить Сората и насколько позволяло качество фотографий. Он был или один, или с семьей, но всегда на острове. На групповом снимке мужчина, высокая чинная женщина в строгом английском платье и двое мальчиков-подростков стояли на песчаном пляже на фоне моря. Неумелый фотограф зацепил край шатра и деревянную мостушку с привязанной лодкой. Вдали, на фоне предрассветного неба, виднелся небольшой островок. Тот самый, который утром они с Генри видели с маяка.

– Сора! – Японец вздрогнул и оторвался от просмотра. Генри подсунул ему под нос карточку, на которой уже знакомый Сорате мужчина стоял возле сидящей на стуле японки в праздничном кимоно, очень дорогом и очень красивом. – Руми тебя больше никогда не переодевала?

Вопрос звучал странно, это понимал даже сам Макалистер – повар никак не мог быть запечатлен на снимке, которому исполнилось не меньше века. Однако самого Сорату поразило совсем не это.

– Мама?

– Мама? – переспросил Генри, выдергивая из рук японца карточку и снова рассматривая ее. Красивая женщина, если подумать, и впрямь была удивительно похожа на Кимуру, каким он предстал перед Генри в голубом кимоно, с присобранными волосами и подкрашенными глазами. Но теперь, всмотревшись, британец смог увидеть различия, что казалось непривычным – в первые дни после прибытия в «Дзюсан» Генри с трудом отличал японцев друг от друга, выделяя из них только Руми и Сорату. Первая обладала коротко стриженными волосами, что для азиатских девушек в его представлении было несказанной смелостью, а второй – необычным разрезом глаз и по-мальчишески хрупкой фигурой, совсем не соответствующей не только возрасту, но и должности. Не знай Генри, что этот длинноволосый юнец – шеф-повар, принял бы в лучшем случае за студента, в худшем – за не очень складную студентку.

Женщина на снимке выглядела старше.

– Вы очень похожи, – выдавил из себя Макалистер.

– Генри, этому снимку не меньше ста лет. Ты и правда думаешь, что это моя мать?

– Ну-у-у, это может быть кто угодно. Вы японцы все так похожи.

Сората насупился, вырывая из рук коменданта карточку. Про «узкоглазых» он тоже был уже наслышан, а из уст Генри такое стереотипное мнение звучало особенно обидно.

– Это вы, европейцы, как с конвейера сошли, – огрызнулся он. – А это кто?

Возле женщины стояла девочка, тоже японка, с длинными черными волосами, в ситцевом пальтишке, в каких ходили дети прислуги. Длинные худые ноги торчали из-под укороченной юбки, открывая острые колени. Царапины, больше похожие на дефекты пленки, покрывали тонкие лодыжки. По лицу Генри было заметно, что она ему знакома.

Макалистер вскинул голову, глядя куда-то Сорате за спину, и закусил губу.

– Нам пора уходить. – Он резко сгреб снимки, собрал их в шкатулку и спрятал за пазуху. Теперь его вязаная жилетка некрасиво топорщилась на груди.

– Это воровство! – упрекнул его Сората, пытаясь скрыть собственное волнение. Он кожей ощущал собственный страх, видел его плескавшимся в голубых глазах Генри, и, казалось, что-то темное отражалось в расширенных зрачках. Кимура обхватил себя за плечи и поежился, не решаясь обернуться и посмотреть за спину. Макалистер видел кого-то за его спиной. Снова. И снова жестоко скрывал это от него.

– Это изъятие улик. – Генри с охотой поддержал игру, безжалостно комкая кимоно и утрамбовывая обратно в сундук.

– А я, получается, понятой?

– В лучшем случае – да. В худшем – соучастник, – британец больше не смотрел на Сорату. Он торопился покинуть чердак, пока еще не отдавая себе отчет в том, что по-настоящему напуган.

– Макалистер, ты… – Кимура поймал коменданта за рукав возле самого люка. Генри растерянно покосился на японца, но тот лишь поджал верхнюю губу и поднял вверх указательный палец. В ту же минуту снизу послышался шум звонка. – Лучше дождаться, пока начнется следующая пара.

Из-за их с Генри маленькой проделки, вопреки ожиданиям, ничего не изменилось. В Академии все так же кипела жизнь, немного странная в привычном понимании, но самая настоящая. В аудиториях проходили занятия, в коридорах сновали работники, в кухне и столовой начинались приготовления к обеду. Но, как любой человек, совершивший что-то вопреки правилам, Сората чувствовал себя обманутым. В каждом взгляде, в каждом сказанном ему слове, он видел подозрение, насмешку или, того хуже, издевку.