Литтмегалина - Синие цветы II: Науэль [litres самиздат]

– Я пойду, – сказал я и, не дожидаясь ответа, вышел из комнаты.

Эллеке не попытался удержать меня. Я спустился по лестнице, обулся, сохраняя внешнее спокойствие. Прикрыл за собой дверь и ударился в паническое бегство, точно он стал бы меня преследовать.

Я едва удерживался от того, чтобы не заплакать. Несмотря на его настойчивость и прямолинейность, Эллеке был девственником. Прикоснувшись к нему, я всей кожей почувствовал, как трачу его нетронутость, оставляю полосы грязи на нем. И какой-то гребаный девственник встряхнул мою душонку так, что ее до сих пор дергало! Пробил мои защиты, как листы картона, смял и выбросил мою многоопытность.

Ощущение обманутости обрушилось на меня, точно град и ливень. Одно всегда меня утешало, позволяло сохранять каплю самоуважения в окружении сверстников – мне известно то, о чем они только догадываются; для меня просты и привычны вещи, которые пугают и волнуют их. Сейчас ко мне пришло чувство, что я не знаю ничего и даже хуже, чем ничего, потому что у меня уже нет шанса постигнуть нечто особенное, что ждет их. Я даже не смог стать непробиваемо-наглым, каким, я считал, я стал. Я, не постеснявшийся завалиться в школу в парике, на каблуках и в юбке и вести себя там самым блядским образом, был не способен признаться, что с моей дальней парты слова на доске сливаются в нечитаемые белые полосы: мне пора было носить очки, что я воспринимал как невыносимое унижение. Нет уж, проще слоняться в тумане. Я давно привык быть объектом извращений, но на меня напала странная застенчивость, когда однажды мне пришлось снять футболку перед врачом. Мои противоречия были мучительно непонятны. Я не придавал значения сексу, но то, что началось и продолжилось в доме Дитрека, наделило меня суетливой, хронической озабоченностью, которая стихала сразу, как приступали к делу, либо же перерождалась в нечто прямо противоположное…

У меня даже не было смелости.

Я не ходил в школу две недели. С каждым днем тоска накапливалась. Я вернулся, потому что больше не мог это выносить. Эллеке подошел как ни в чем не бывало:

– Сегодня я уже не так тебя пугаю?

Я естественно, возразил, что он не пугает меня в принципе, и объяснил, куда ему пойти с такими вопросами. Несколько часов спустя я стоял перед ним, сидящим на кровати, абсолютно голый, и позволял прикасаться к себе, не способный разорвать путы, что протянулись между нами.

С того дня мы почти всегда после школы шли к Эллеке. Я мог оставаться там до шести, когда приходила его мама, или максимум до половины седьмого, потому что в семь возвращался с работы его отец, и Эллеке выталкивал меня заранее, если не уходил вместе со мной прогуляться. Мама Эллеке была мягкой и дружелюбной. Я смывал макияж перед ее приходом, а на мои одежду и цвет волос она не обращала внимания (или делала вид, что не обращала). Про отца Эллеке говорил, что мне лучше его не знать, и один раз добавил, что и ему самому лучше бы своего отца не знать.

В начале следующего года мне исполнилось пятнадцать. Чем больше я узнавал Элле, тем больше он мне нравился. Он знал тысячи вещей, о которых я не имел никакого представления и, полагая, что все равно не врублюсь, даже не пытался разобраться. Первые технические приблуды, некое подобие будущих персональных компьютеров, уже появлялись в домах и казались чем-то запредельным. Их доставляли в виде коробки проводов и плат, так что пользователям приходилось собирать устройство самостоятельно. Эллеке испытывал к этим штукам жгучий интерес.

Полчаса сидя на его кровати и наблюдая, как Эллеке, вооруженный паяльником и изолентой, ползает по ковру среди непонятных хрупких штук, я спросил его:

– Как ты разбираешься во всех этих деталях?

– Они подсказывают мне тихими голосами, – ответил Эллеке.

Я часто не мог определить, когда он шутит, а когда говорит всерьез.

– На самом деле, если есть техническая интуиция, разобраться не сложно, – объяснил он. – Моя интуиция и на людей тоже распространяется. Я сразу понял, что ты вовсе не мерзость, которой пытаешься казаться. Ты провокатор.

– Одно другому не мешает, – возразил я и продолжил считать себя мерзостью.

Невозмутимый и прагматичный, Эллеке оказался очень чувственным. И как раньше я не рассмотрел эту скрытую чувственность, проступающую в его плавных, выверенных движениях? Впрочем, я не заметил и того, что мой интерес к нему, вспыхнувший в первый день осени, был с самого начала взаимным. Эллеке предпочитал молчание разговору, но часто касался меня, обнимал, садясь рядом. Его настолько тянуло к тактильному контакту со мной, что в школе ему приходилось контролировать себя, если я находился поблизости; порой мы встречались понимающими взглядами, будто два заговорщика. Он не был застенчивым, и в сексуальном плане у него не было никаких ограничений. Стыдясь своей потасканности, с Эллеке я превращался в неуклюжее нерешительное нечто, что меня невероятно раздражало. Я преодолевал свой напряг – постепенно, но очень медленно. Я не мог сопоставить уверенную сексуальность Эллеке с его ровным характером и добротой, как будто секс по определению был занятием только для извращенцев и отребья вроде меня.

Иногда Эллеке готовил ужин, а я помогал ему. Дождавшись его маму, мы ужинали втроем. В их компании я ощущал себя удивительно спокойно. У мамы Эллеке были длинные каштановые волосы, слегка волнистые. Не знаю, было ли во внешности Эллеке что-то от отца, но цветом глаз, волос и чертами лица он очень походил на мать. Взрослые будили во мне фонтанирующее хамство, но почему-то на маму Эллеке это не распространялось, и я всегда был с ней вежлив. Я словно бы даже нравился ей, и, когда я возвращался домой, собственная мать казалась мне еще отвратительнее.

Каждый раз она находила для меня новые упреки. Я вечно слоняюсь где-то, совсем не забочусь о ней (умри со своей беспомощностью, умри, умри, умри, мамуля). Мне ни до чего нет дела. Я позорю ее своим внешним видом и поведением. Мне постоянно названивают странные мужики. И сколько еще лет я планирую играть с ней в молчанку? И почему я не могу дать ей денег? Она же знает, что они у меня есть. Сын обязан помогать матери. Она доводила меня до белого каления, и я швырял деньги на пол перед ней. Единственное, что я соглашался ей дать, хотя совершенно не чувствовал, что хоть что-то ей должен.

Странные мужики действительно звонили мне все чаще, потому что я совсем пропал для них, а они не теряли надежды выцапать меня обратно. Я продолжал встречаться только с Человеком-Порошком – по той причине, что он был Человеком-Порошком. Но и эти встречи происходили все реже и были все неприятнее. Я ничего не хотел. Я ломался – не буду делать то, не буду делать это, не дыши мне в лицо, прекрати меня слюнявить, хватит на меня наваливаться, и вообще на сегодня довольно, отвяжись. Меня злили его запах, его мокрые губы, его тощая задница и обкусанные ногти, его прикосновения, все, что он говорил. Меня преследовало ощущение, что я поступаю неправильно по отношению к Элле, хотя перепиху с этим типом я придавал не больше значения, чем походу в грязный сортир. Я стал таким холодным и колючим, что Человек-Порошок пригрозил, что перестанет давать мне то, на что я так основательно подсел. У меня еще оставались деньги, но где достать порошок, я не знал. Обращаться с этим вопросом к другим своим дружкам было бессмысленно, поскольку они точно так же начали бы использовать порошок как средство контроля надо мной. Я был почти уверен, что угроза Человека-Порошка – блеф (он бы скорее предпочел, чтобы я вытирал об него ноги, чем ушел от него), но на всякий случай сделал вид, что воспринял ее всерьез.