Михаил Третьяков - Площадка

Еда давно уже потеряла для меня вкус, никакие действия не приносят радости, и, только когда я встретился с ней, появился какой-то незначительный, но при этом настоящий смысл жить, жить вопреки всему.

Опять. Я снова скатился к мыслям о ней, и это нормально, в этом нет ничего постыдного – думать о человеке, которого любишь, или о человеке, про которого думаешь, что ты его любишь. Главное – не мешать этому человеку жить, не душить его своими чувствами и признаниями, а наслаждаться именно ощущением того, что есть кто-то в этом слякотном городе, ради кого тебе хочется продолжать свое существование.

Раздается телефонный звонок. Это Андрей.

– Я внизу. Ты скоро?

– Подымайся.

– Хорошо.

Встаю с кровати и открываю дверь. Андрей заходит. С него капает вода. Он смотрит на меня удивленно и говорит:

– Ты еще не готов?

Я пожимаю плечами. Времени уже пять часов, а нам ехать в оба конца часа три, да еще топать полтора километра по грязи.

– Ты хочешь успеть вернуться на работу?

– Не особенно.

– Ну тогда не будем торопиться.

– Хорошо.

Андрей снимает дождевик и вешает его на плечики.

– Яичницу будешь?

– Можно. А кофе прилагается к яичнице?

– А то.

На кухне весело горит газ. На плите чугунная сковородка. Масло медленно тает и растекается по дну, а затем на черную поверхность падают – словно парашютисты из четырех самолетов – яйца. Их приземление ничем не омрачено. Желтые глазки целы и не растекаются. За яйцами на сковородку отправляются душистый бородинский хлеб и нарезанные кусочки колбасы. Нарезать так самому нереально – так тонко, что, когда ты отрываешь один круглый кусочек от другого, он, словно бы не желая расставаться с остальными, тянет за собой сало предыдущего. Брауншвейгская колбаса в нарезке умопомрачительно пахнет и так вкусна, что от нее нельзя оторваться. Андрей наклоняет банку с кофе и насыпает его в кружку, указательным пальцем совершая качательные движения. Благодаря его многолетней сноровке каждый раз высыпается одно и то же количество. Затем он берет закипевший чайник и наливает воду в кружку. С моей чашкой он проделывает точно такие же манипуляции. И я даже спиной чувствую, как он открывает холодильник, достает бутылку молока, взбалтывает его так, чтобы оно запузырилось, а потом добавляет в кофе, отчего получается словно бы капучино.

Я ловко вытаскиваю тарелки и разрезаю яичницу пополам. Мы оба в молчании едим, запивая еду кофе. Именно ритуалы позволяют нам оставаться теми, кто мы есть на самом деле. Утренний кофе – это наш неотъемлемый ритуал. Разговоры сейчас не нужны, у нас впереди еще три часа дороги и времени наговориться всласть.

Последние три недели приходится каждый день рано вставать и работать до самого вечера. Еще и дождь своей монотонностью высасывает силы, так что даже кофе уже не бодрит, а только создает иллюзию временного прилива сил. Очень много на нас навалилось в этом году. Может быть, это и хорошо. С работой сейчас трудно, да я и чувствую себя легче, когда живу в таком режиме: думать совершенно некогда, потому что, как только я начинаю думать, мои мысли скатываются понятно к кому.

Андрей моет посуду, а я застилаю диван и одеваюсь. В прихожей мы надеваем дождевики, от которых сразу становится душно, ну и остальные аксессуары эпохи дождя: очки, маску, резиновые сапоги. Я беру пластиковый чемодан с оборудованием и, конечно же, зонт – неизбежный атрибут любых полевых исследований, связанных с приборами при нынешней погоде.

Спускаемся вниз. Открываю дверь подъезда, и на меня обрушивается шепот, словно тысяча людей одновременно тихо говорит что-то один другому. Закрываю глаза и вслушиваюсь. Пытаюсь поймать и уловить хотя бы какие-то знакомые слова – ничего. Мозг перестраивается, и шум дождя становится фоновым, практически неслышимым звуком. Теперь можно идти.

Дождь не прекращается, но и лужи почему-то не увеличиваются. До машины недалеко. После того как начался дождь, в городе стало немного меньше машин и появились свободные места для парковки, вот Андрей и воспользовался одним из них.

Садимся в старенькую, но верную букашечку Андрея. Еще один ритуал: давать имена неодушевленным предметам – может быть, для того, чтобы как-то сблизиться с ними, чтобы договориться с тем, с кем невозможно договориться никогда. Сколько раз букашечка вытягивала нас, когда казалось, что уже невозможно вырваться с заезженной колеи и придется ночевать в поле, мне уже не сосчитать.

Андрей крутит ключ зажигания, и двигатель набирает обороты. Ласково кладет руку на пластик приборной доски и с нежностью говорит: «Еще один день, букашечка». Включает рециркуляцию воздуха в салоне и протягивает мне тряпку, чтобы я протер запотевшие стекла со своей стороны.

Мы едем. Дождь нещадно бьется о наш автомобиль, словно пытаясь столкнуть его с дороги, затянуть в кювет и оставить умирать, но букашечка сопротивляется, а мы вместе с ней.

Разговор начинает Андрей:

– Может, плюнуть на все?

Мне не надо объяснять, что он имеет в виду, я и так знаю, о чем мы говорим.

– Может, и плюнуть. Кто я такой, чтобы что-то тебе запрещать? Мы все свободные люди, живущие в свободной стране.

– То есть ты думаешь, что так будет лучше?

– Лучше для кого?

– Лучше для тебя.

– В смысле? Мы же сейчас о тебе говорим?

– Ну, давай предположим, что о тебе. Почему ты не хочешь сдаться, почему не хочешь отступить?

– Понимаешь, какое дело: я ведь не знаю, кем стану. И дело даже не в том, кем из двух групп, вопрос-то ведь в другом: а буду ли это я или кто-то другой?

– Почему ты думаешь, что будет кто-то другой? Ведь все, кого мы видели, ничего не забыли, да и действуют, как всегда, только еще одна шиза добавилась.

– Знаешь, мне вообще иногда кажется, что это явление неприродного происхождения.

– Какая разница, какое происхождение у этого явления? Это же невыносимо – жить в постоянном страхе от того, что на тебя попадет дождь, от того, что произойдет с тобой потом, и от того…

Он машет рукой и замолкает. А я пытаюсь собрать все мысли в тугой клубок, чтобы вытащить ниточку, которая поможет Андрею и мне не заблудиться в лабиринте дождя.

– Я долго думал, как начался этот дождь. И знаешь, что я понял? В природе существует множество внешних факторов, влияющих на поведение животных, включая и те, о влиянии которых мы можем еще и не знать, потому что у нас нет приборов для их измерения. Но факт остается фактом: животные гораздо чувствительнее нас, а мы словно бы утратили эту функцию, и вот теперь нам ее вернули. Словно бы дождь включает в людях какой-то выключенный ген.

– Ген, отвечающий за что?

– Да так ли важно, за что? Важно, что ничего сделать ты не можешь. И именно это бессилие перед окружающей действительностью пугает меня больше всего. Страшно видеть, как близкие и знакомые люди превращаются в чудовищ, готовых загрызть друг друга ради того, чтобы доказать, что правда на их стороне, а не на противоположной. А я не хочу быть на чьей-то стороне, я хочу разобраться, что происходит, хочу понять, почему и зачем идет этот дождь и как его остановить. Понимаю, что остановить его невозможно. Но, может быть, хотя бы возможно сохранить разум.