Макс Фрай - Куда исчез Филимор? Тридцать восемь ответов на загадку сэра Артура Конан Дойля

Но, конечно, Надечка старалась плохого не замечать, фэн-шуй не смущать, не портить дурацкими мыслями. Читала толковые советы в женских журналах. От советов, правда, облегчения не было: виду не показывать, расслабиться да не нервничать, да поговорить по душам. А как тут поговоришь, когда муж либо в ночь, либо с ночи, либо в выходной день на рыбалку поехал? Ну а не на рыбалку, так насчет шпал с приятелями из дорожных мастерских договариваться, чтобы выписали да на доски распилили. Ну а не доски или рыбалка, так еще найдется чем заняться: мужчина как-никак, и при хозяйстве. Да и о чем говорить? Зачем, мол, спотыкаешься да почему смотришь? Глупо как-то.

Так оно потихоньку и шло. Настала весна, в мае отвезли Олюшку к Володиным родителям в соседний городок, ободрали старую штукатурку в гостиной. Надечка изо всех сил старалась мужа не понукать, но ведь фэн-шуй есть что? Течение природных сил в прекрасной среде. А какое же течение, когда тут дранка валяется, там песок с цементом? Кольцов, правду сказать, в понуканиях особо не нуждался. Дело обустройства семейного гнезда двигал к завершению и на усталость не жаловался. Наоборот, сам стал как-то мягче и будто даже нежнее, что ли.

Надечку ремонт никогда к нежности не располагал. Тяжелая грязная работа - до того ли? А тут еще подруги, толковые советчицы, как нарочно заладили: не иначе кто-то его в хорошее настроение приводит. Кто-то другой. Вроде бы некому, да и когда бы успел, дом да работа. Ну, соседке улыбнется. Ну, улыбнется. Ну, соседке.

А, может быть, и не только соседке? И не просто улыбнется? А с чего бы тогда этой самой соседке приходить к Надечке за солью нейодированной для огурчиков и рассказывать, что вот-де она сама видела, как Володя своей бывшей однокласснице глазки строил, когда огурцы у нее на рынке покупал?

Доброжелательница?

Знаем мы таких доброжелательниц, сердилась Надечка, закусывала губу. Кольцовские улыбки повисали в пропахшем штукатуркой воздухе. Муж вздыхал и опять принимался за ремонт. Выходил на перекур через заставленную вещами прихожую, ровно так же цеплялся за половицу, взбрякивал колокольчик - и тишина, пока Надечка без устали затирает серую стенку.

И тишина.

Все как обычно, как привыкли уж.

А в июле месяце, когда осталось-то всего ничего - прихожую эту самую доделать, случилось решительно странное. Такое, что и ума приложить негде. Вышел муж ночью из спальни... и до утра ждала его Надечка: сначала придремала, потом забеспокоилась, потом растерялась и забеспокоилась вдвое сильнее. Поднялась, пошла по дому - нигде ни следа. В ванной темно и пусто. В кухне темно, в отделанной наново гостиной гулко и темно, да вообще весь дом, включая кота Мартына, мирно спит, а муж - муж неизвестно где.

Черные мысли тогда пришли в голову, что и говорить. И такие они были нелепые, вязкие и горькие, что Надя, будто сослепу, ввалилась опять в спальню, потрогала пустую захолонувшую постель, села на краешек и так, не помня толком себя, просидела до света. Часы наждачно тикали.

В половине пятого в прихожей брякнул колокольчик.

Надечка очнулась. То дрожала, зубами стучала - не согреться, а теперь бросило в приливной текучий жар.

Шорк-шорк.

Тапочками.

Скотина.

Мерзавец.

Сукин ты сын!!!

Кольцов нагло, счастливо ухмылялся и играл бесстыжими глазами. Надечкино вытиснутое сквозь зубы "ты... где... был?" его остановило, но глаза еще светились - невозможным, непотребным, краденым счастьем.

- Как - где был? Че ты, Надя? Я тебя разбудил? Да на минуточку ж вышел, покурить с утра, утро ж ты смотри какое!

Прекрасное было утро. Летнее. Теплое. Росное. Да только Надечке оно было черней зимней ночи.

- Разбудил? Покурить вышел? Ты, чертов сын, покурить еще в час ночи вышел, что можно было курить столько времени?!!

Надечка, конечно, видела, что у мужа отваливается челюсть, видеть - видела, но не понимала.

- К Ленке Майоровой, наверное... да не наверное, а точно, к Ленке побежал. Совсем с нею всякий стыд потеряли, сволочи! Люди же все замечают, рассказывают же... Господи, что, так в тапочках и ходил? В трусах? Конечно, фонаря нет... кустами, огородами... Боже, стыдно-то как! Уходи, Кольцов, уходи, видеть тебя не хочу!

И упала на пододеяльник в цветочек, и заплакала безвыходно.

Кольцову же, который из-под этого вот пододеяльника от милой сонной Надечки вышел по своему разумению не далее как четверть часа назад в палисадник, - Кольцову, в общем, плакать не полагалось.

Первая мысль была... Нехорошая первая мысль была у Володи. Плохо с Надечкой. Конечно, очень плохо, не может человек за пятнадцать минут из родной жены в бешеную мымру превратиться, разве что уж очень болен. От этого Кольцов чувствовал себя так, будто в грудину ему забили хороший крепкий гвоздь. И вытаскивать не собираются. И где-то там концом своим этот гвоздь тупо скреб кольцовское сердце.

Надечка проплакалась, умылась. Хорошо еще, Оли дома нет. Мужа она словно не видела: завтрак приготовила себе одной, и тот не ела. Отхлебнула чаю, машинально оделась-накрасилась, пошла в свой лицей. А что там делать в каникулы? Мух по кабинетам считать?

Что бы ни делать, видно, лишь бы в одном доме с этим... с этим - не быть.

А этот, он что же. Жалко было Кольцову Надечку, жалко и страшно: жена-то, если припомнить, не первый день будто сама не своя. То улыбается без повода, то злится без причины, и все как-то вперемешку.

Походил Володя по дому, подергал глупую китайскую погремушку: ну и где твой шуй-мэй? Записку Надечке написал, что поедет на пару дней к своему дядьке на другой конец города.

Сам решил: если у Надечки это помрачение не пройдет, бросать все к чертовой матери и лечить ее. Хоть бы и насильно. Страшно, конечно: что там при таких-то делах откроется? Но и мучиться ей так - нельзя.

Помрачение не прошло. Да и не было там, как выяснилось, никакого помрачения. Две недели Надя просто не пускала Кольцова на порог, потом вдруг смилостивилась. Кольцов обрадовался, а зря: в доме на кухне сидели жена и теща, обе злые, как февральская стынь, на столе лежала папочка с бумагами. У Кольцова сердце упало, но бумаги оказались пока что не разводные, а медицинские. Надечка в печали позвонила, понятное дело, маме, стала жаловаться на наглое мужнино вранье, и теща, женщина генеральской решимости, за какие-то десять дней прогнала дочку по всем докторам с приговором: здорова. Телесно, мол, и душевно, за исключением неврастении на почве семейных неурядиц.

- Здрасьте, женщины, - сказал Кольцов, обрадованный, с одной стороны, тем, что никакой страшной болезни у Надечки, слава богу, нету. С другой стороны, радоваться было рано.

- Вы это зачем вот всё? - спросил он.

- А затем, - сказала теща, - чтобы ты в суде не смог сказать, что дочка моя недееспособная.