Сергей Лексутов - Ефрейтор Икс

Вылезя из-под душа, Павел сел в свой шезлонг, глубоко вздохнул. Да, вечерок был хорош. Не особенно жаркий, а какой-то приятно парной, будто парное молоко. И во всем теле такая приятная усталость. Но тут осторожность взяла верх, он вспомнил про снайпера. Быстро огляделся по сторонам. Ни единого чердачного окна видно не было. Значит, и его никто не сможет подстрелить с чердака. С одной стороны заслоняют сараи, с другой – дом, с третьей стороны – забор и огромная яблоня. Разве что с четвертой стороны торчат над крышами кроны нескольких огромных тополей. Но мы ж в России, господа. Это на диком западе никто даже не поинтересуется у индивида, зачем он на дерево забрался. Залез, значит, ему так хочется. А у нас каждый второй прохожий, проходя под деревом, будет кричать: – "Эй, слезай, закурим!" Не говоря уж про каждого первого.

Может, он что-то еще знал про Гонтаря, кроме того, что тот взятки берет? Хотя, теперь это и взяткой-то не называется… Как это? "Репетиторство с гарантией поступления". Возможно, что-то и знал, совсем убойное, способное и сейчас усадить в тюрьму, хоть и не надолго. Но для ректора и два года означают полную и окончательную научную смерть. Может быть тогда, почти тринадцать лет назад, когда Павлу прилетело по голове вторично, прознав про амнезию, настигшую Павла, он успокоился, а тут вдруг испугался, что тот вспомнил в с е? Господи! Но Павел еще тогда всю свою жизнь вспомнил, когда еще валялся в крошечной сельской больничке… Он тогда выдирался из этой проклятой амнезии, как утопающий из омута. Как полоумный старался вспомнить, где еще он мог слышать знакомые звуки. Где-то читал, что особенно запахи способствуют воспоминаниям. Но вот запахов как раз и не было.

Тишина больницы угнетала. Если бы было побольше звуков, запахов, он бы быстрее все вспомнил. Но откуда же взяться запахам в больнице, хоть и сельской? Уже на второй день он окреп настолько, что смог нормально говорить, вот только в нижнюю половину тела жизнь никак не хотела возвращаться. Было такое ощущение, будто он лежит на постели плечами, а все остальное парит в невесомости.

Да, еще вкус помогает воспоминаниям. Когда он лежал, проснувшись утром, и прислушивался к редким звукам в коридоре, вошла сестра, сделала ему укол, заставила проглотить целую горсть таблеток, а в заключение предложила выпить стакан терпкого настоя из трав и кореньев.

Понюхав настой, и с удивлением ощутив, что не чувствует запаха, попробовал на вкус, и тут в голове от знакомых ощущений ком ваты стал вроде бы не таким тугим, как раньше. Он сказал:

– Ваш врач увлекается траволечением? Сложный и странный настой… Чувствуется вкус родиолы… Девясил, аир, что-то еще… Странная композиция…

– Вы пейте, пейте. Наш доктор бесполезного не назначит. А вы что, тоже в травах понимаете?

– Маленько разбираюсь…

Павел выпил настой, почмокал губами:

– Вот, понял, еще шиповник.

Сестра ушла. Итак, по заданию Батышева он отправился обследовать кедровник. Сначала он ехал по заросшей лесной дороге. Разбитый леспромхозовский "Краз", с широченными "болотными" шинами, безжалостно мял тонкие осинки, вылезшие меж глубоких колей. Шофер, молодой парень, беззаботно насвистывая, небрежно крутил баранку, но Павел сразу почувствовал, за рулем мастер. На длинноволосой голове шофера нелепо сидела засаленная фетровая шляпа. Примерно как на клоуне Гвозде его котелок. Шляпа была низко надвинута на лоб, так, что шоферу приходилось задирать голову, чтобы увидеть дорогу, а сзади, из-под полей шляпы, поднимался стог перепутанных волос. Всю дорогу Павел боролся с искушением, от души хлопнуть шофера по шляпе, и тем облегчить его страдания, чтобы он ненароком не свернул себе шею.

На дне кабины, тесно прижавшись к ногам Павла, сидел Вагай, рослая лайка светло-бежевого окраса, давний спутник таежных скитаний. Изредка он клал острую морду Павлу на колени и, чуть слышно поскуливая, смотрел ему в лицо, как бы спрашивая; мол, хозяин, когда кончатся эти мучения?

Перестав свистеть, шофер заговорил:

– Слышь, ученый, старики говорят, до войны и в войну тут где-то лагерь был. Зэков померло-о!.. Так что, привидения по тайге шастают.

Павел усмехнулся в усы:

– Ну и как, шибко те привидения балуют?

– Да как тебе сказать… Не очень. Один только, который поэтом был. Слыхал такого – Мандельштам?

– А вот это ты врешь. Откуда ты про него знаешь?

– Про него любой мало-мальски интеллигентный человек должен знать, – назидательно выговорил шофер.

– Я, например, не знаю… – Павел, действительно, тогда еще не знал, кто такой Мандельштам. – Да я про другое спрашиваю, в таких лагерях обычно не интересовались, кто есть кто. А умерших зэков хоронили под номерами. Так что, откуда бы ты прознал про поэта? Разве что он сам тебе шепнул, темным вечерком возникнув в кабине…

– Хошь верь, хошь не верь, только гиблые там места. В ту сторону даже охотники не ходят.

– Ну, положим, они потому не ходят, что ходить некуда. Вы тут тайгу извели, такие кедрачи порубили!.. Всю тайгу разграбили, а теперь каких-то привидений выдумываете… А нам теперь тут заповедник устраивать…

Шофер вдруг круто затормозил:

– Ты! Говори, да не заговаривайся! Мы тут кожилились, план стране давали. Древесину народу! А всякая вошь вякает – разграбили! Мы чужого не брали. Ты попробуй, заработай на кусок на лесоповале… Кишка тонка… Привыкли там по теплым лабораториям в белых халатиках ж…пы просиживать…

Павел едва справился с желанием выволочь шофера из кабины, взять за шкирку и натыкать носом в этот мелкий осинник, в эти трухлявые пни, торчащие тут и там, во всю эту разграбленную тайгу, чтобы у него открылись глаза на все.

Павел смотрел на парня, прикидывая, что с ним делать, если полезет в драку. А тот, сразу видно, подраться не дурак. Губа рассечена старым шрамом, зубы золотые, видимо взамен выбитых в молодецкой потехе у поселкового клуба или магазина. Там, наверное, он привык быть первым, а потому в нем давно произросла и окрепла наглая уверенность в своей силе и превосходстве, и он утвердился в своем праве на хамство.

Привычка к анализу взяла верх над эмоциями. Павел подумал, что, в сущности, этот парень ни в чем не виноват. Его с пеленок уверяли, что он должен вкалывать, давать стране древесину, и он честно вкалывал на морозе, рубил и рубил тайгу. Вон, даже чешет по газетному, и даже теми же штампами…

– Че зенки-то пялишь?! – окончательно осатанел парень. – А ну, выметайся! Дуй пехом. Деятель нашелся…

– Давай, поехали… – устало проговорил Павел. Ему не хотелось тащиться пешком по унылому осиннику несколько лишних километров.

– Вали, фраер поганый!

Он еще и приблатненный, уныло подумал Павел, вот же угораздило, потянул черт за язык… Шофер тем временем от слов перешел к делу; схватил Павла за ворот штормовки, толкнул к дверце, другой рукой потянулся нажать на ручку. Его руки удобно скрестились, так, что можно было обе разом взять в узел и как следует давануть на излом, по ученому выражаясь, провести болевой прием на оба локтя. Но Павел ничего не успел предпринять. Снизу, со звериным рыком протиснулась морда Вагая, и длинные белые клыки впились в руку шофера повыше локтя. Брызнула кровь, бедняга заорал благим матом и вывалился из кабины, Вагай прыгнул за ним, успел вцепиться еще и в штаны.