Песах Амнуэль - Бремя пророка

Надя кивнула. Конечно. Уж это не усвоить было попросту невозможно. Даже сейчас, когда она размышляла над тем, оставить ли профессору гонорар в конверте на столе или передать в руки, мир разветвился, в одной реальности она оставит конверт, а в другой передаст лично, и оба мира совершенно равноправны в своей реальности, но вот в каком из них окажется она через несколько минут, когда разговор закончится и надо будет уходить, Надя еще сама не знала.

— Да, — удовлетворенно сказал Ройфе. — И что важно: тот, кто принимает решение, помнит о том, каким был мир до того, как решение было принято. Иначе ветвление теряет смысл, понимаете? Я вижу, что не очень. А ведь это очень интересно. Когда я прочитал, это меня поразило! Как крепко, оказывается, цепляются такие совсем вроде бы не связанные на первый взгляд науки, как космология и психология. Квантовая теория и психиатрия. Вы еще не понимаете? Смотрите, милая, вот на столе лежит раковина моллюска. Красивая, верно? Я ее когда-то привез из Симферополя. Она не живая, своей памяти у нее нет, и если вдруг кто-нибудь смахнет ее со стола, то эта раковина окажется в двух мирах одновременно: в том, где она упадет и разобьется, и в том, где она, упав, останется целой. Иное дело — разум. Вот вы решаете: дать мне конверт в руки или оставить на столе. Решаете, я вижу. Так вот, когда вы будете уходить, мир раздвоится, но вы не будете этого ощущать, вы останетесь собой, верно? Вы будете помнить, что оставили конверт на столе, и все, о чем думали до принятия решения, будете помнить тоже. Память позволяет нам существовать в единственном для нас мире. В том, который мы выбрали. Понимаете?

— Да, — кивнула Надя. Зачем он говорит все это? Может, действительно, положить конверт и пойти? Профессор ведь ясно сказал только что: оставить на столе. Значит…

— Нет, не понимаете, — огорченно произнес Ройфе. — Тогда скажу прямо. Послушайте, милая: когда вы вошли в то утро в квартиру, то на кухне увидели… что?

— Ничего, — пожала плечами Надя. — Только чашка была разбита, а так…

— На столе стояли…

— Ах, это… Баночка кофе и коробочка с пакетиками чая. Он всегда утром…

— Делал выбор! Чай или кофе. Он выбирал, и мироздание раздваивалось: в одном он пил кофе, в другом — чай. Но и там, и там он помнил о своем выборе! А если… Представьте, что происходит сбой. Любые законы природы имеют статистический характер, этому учили еще в советских вузах, нам даже на медицинском рассказывали о статистической физике. Тепло переходит от горячего предмета к холодному. Но не исключено, что в одном из многих миллиардов триллионов вариантов тепло на какой-то миг перейдет от холодного к теплому… равновесие быстро восстановится, но в то мгновение… Понимаете? Мир ветвится, когда человек… физики говорят «наблюдатель»… Да, так вот, мироздание ветвится, когда наблюдатель помнит прошлое и может принять решение о будущем. Но в момент ветвления иногда получается так, что в одной ветви память наблюдателя сохраняется, а в другой — нет. Для такого человека существует лишь то, что произошло в результате принятия решения. Что было до — исчезает. Вы понимаете теперь, что произошло с Максимом, когда он в то злополучное утро решал: насыпать в чашку кофе или положить пакетик с чаем? Он принял решение, потянулся за… не знаю, что он решил, этого теперь никто не узнает… В одной из получившихся ветвей он сделал то, что хотел, и все у него там хорошо, и вам не понадобилось уходить от Юрия…

— Я не уходила!

— На время, на время, милая. Не понадобилось. А в другой ветви — в нашей — у Максима исчезла вся память о том, что было с ним до того, как он принял решение. Если бы причина была психиатрической, как полагали мои коллеги, то что-то осталось бы, и память в той или иной степени восстановилась бы, он бы вспомнил, в конце концов, как это бывает при любом виде амнезии… А он не вспомнил, остались только инстинкты, и это явное доказательство… Черт возьми, милая, ваш Максим прекрасно понял — потом уже, изучая науку, в которой решил специализироваться, — что с ним произошло! Это видно по его работам! Я уверен, он вам это объяснял… пытался объяснить… но вы его не слушали, верно?

Надя молчала. Может, Макс и говорил что-то подобное… Да, точно говорил, но ей было… скучно? Она слушала Макса, но думала о Юре, который маялся дома и злился, и думал невесть что, хотя она ему сто раз объясняла, что ничего у нее с Максом нет, но он все равно не верит и ждет, когда, наконец, закончится ее добровольная каторга…

— Вот и все, — неожиданно сухо заключил Ройфе. — К психиатрии, которую я в данный момент представляю, это не имеет никакого отношения. А в квантовой эвереттике я не специалист, извините. Поэтому не нужно оставлять конверт на столе и в руки мне его передавать тоже не нужно. Вам эти деньги пригодятся, а Максиму вы не поможете. Тем более, что… если я правильно понял… нам всем уже ничто не поможет.

Профессор неожиданно повернулся и старческой нетвердой походкой направился к окну. Оперся обеими руками о подоконник и принялся что-то разглядывать на улице. На Надю он не обращал внимания, она поняла, что больше ни слова сказано не будет, и как ей поступить, придется решать самой. Напрасно она пришла, лучшие дни профессора Ройфе давно миновали…

— Решать вам, — сказал, не оборачиваясь, Ройфе. — Когда будете принимать решение, руководствуйтесь единственным верным принципом: не навреди. Конверт не оставляйте.

Надя вздохнула и поднялась. Как-то неудобно получилось…

— Максиму напомните: жду его завтра в одиннадцать.

— Что? — переспросила Надя. Зачем Максу сюда приходить, если и так ясно…

— В одиннадцать, — повторил профессор.

— Но вы сами сказали, что к психиатрии его случай…

— Мне нужно с ним поговорить, — перебил Ройфе. — Пока он не наделал глупостей. До свиданья, милая. Извините, что не провожаю, вы сами найдете дорогу?

Максим оказался в точности таким, каким его профессор себе представил. Высокий, худощавый, небрежно, но по моде одетый, походка уверенная, взгляд открытый, но скрывающий такие глубины, о которых обычный человек — прохожий на улице или репортер телевидения — не мог ничего знать. Ройфе сидел в своем любимом кресле — когда посетитель вошел, профессор приподнялся и протянул руку, которую Дегтярев энергично пожал.

— Честно говоря, — Максим начал разговор, сразу определив рамки и возможности взаимного изучения, — я не очень понимаю цель своего визита. Врачи признают, что я здоров.

— Конечно, здоровы, — кивнул Ройфе, с удовлетворением отметив уверенность Максима, его способность спокойно и достойно держаться. — Я хотел поговорить с вами о другом. Да вы садитесь, лучше в это кресло, напротив, так наши глаза окажутся на одном уровне.