Сергей Лексутов - Ефрейтор Икс [СИ]

— Ну, мы еще поглядим…

— Чего глядеть-то? Он только момента ждет, чтобы на заточку тебя насадить. Я его всяко уговаривал. А он все свое: нечего, мол, еще и с Хмырем делиться. Тайга просторная, а кости молчат…

Хмырь задумался, медленными движениями собирая сучья в охапку, наконец, проговорил раздумчиво:

— Тайга-то просторная, но кости говорить умеют, для того, кто понимает… Вот и не надо их на виду оставлять.

Положив в костер закатанного в глину глухаря, Хмырь вывалил из своего мешка кучу всяких корешков, луковичек и принялся их старательно чистить. Гиря сидел рядом и, покуривая последнюю сигарету, наблюдал за ним. Крыня с Губошлепом грызли последние сухари.

Хмырь бросил на них взгляд исподлобья, сказал:

— Чего сухомятину жрете? Подождите немного, сейчас хорошая еда будет. Вот, и корешки…

Крыня огрызнулся:

— Сам лопай свою траву. Не хватало еще загнуться от какой-нибудь отравы. Я в детстве в пионерском лагере был, так из нашего отряда один пацан выдернул корешок на берегу речки и съел. Только и успел сказать: — сла-адкий… Упал и тут же умер.

— То был вех… — проговорил Хмырь, окидывая Крыню долгим взглядом. — В некоторых местах он яд набирает, а в других не набирает, и на вкус неплох…

Выкатив из костра глухаря, Хмырь разбил глиняную скорлупу. Губошлеп шумно потянул носом воздух, и, бросив сухарь, подполз поближе. Отпихнув его, Крыня запустил пальцы в дымящееся мясо и выломал целый бок с толстыми шматами темного мяса. Гиря отшвырнул окурок и тоже придвинулся. Хмырь задержал руку Гири, протянутую к мясу:

— Подбери бычок и брось в костер. Что, учить тебя, как сосунка? Кострище безлико, а по бычку знающий человек много чего понять сможет…

Проглотив злость, Гиря полез в траву.

Хмырь, отвернув ногу, вгрызался в сочную мякоть, бросал в рот корешки, луковички, какие-то стебельки, смачно хрустел. Гиря тоже потянулся к корешкам.

Яростно заматерившись, Крыня вывалил содержимое своего рта на ладонь:

— Проклятый хомут и так все зубы вышиб, а тут еще и дробь…

— Ты жри, да посматривай… — обронил Хмырь.

Пока ужинали, стемнело. Хмырь развалился на заранее приготовленной подстилке из пихтовых лап. В костре тихо тлели два бревна, положенные крестом. Тихонько матерясь, остальные копошились в темноте, на ощупь, обламывая ветки.

— Ты, Хмырь, о себе только думаешь… — захныкал из темноты Губошлеп.

— Вы будете кверху пузом лежать, а я о вас думать?! А идите-ка вы… Как хотите! Я вам теперь ни костер, ни жратву готовить не буду. Четыре дня идем — ничему не научились. Связался с… Нянькаться с вами… Один бы я вдвое быстрее шел.

Через два дня вышли к поселку. Губошлеп мечтательно протянул, глядя на приветливо блестящие в закатном свете окна домов:

— Куревом запасемся… Жратвой хорошей…

— Обойдешься. Без курева и жратвой, той, что Бог посылает, — Хмырь перекинул ружье с руки на руку.

Крыня примирительным тоном попытался уломать его:

— Да чего ты трусишь? От зоны уже километров двести отмахали. Нас в другой стороне ищут. Да ведь мы и за деньги можем взять все, что нам надо.

— Мало ли что? Твою рожу тут враз срисуют. Посмотри на себя. Это тебе не город. Там можно спрятаться. А тут, если след пометил — хана. Когда болото пройдем, тогда и можно будет в какой-нибудь поселок завернуть.

— Хмырь дело говорит, — вмешался Гиря. — От воли окосели. Никаких поселков. Жратва есть, без курева обойдемся. Врачи говорят, курить вредно. Вот и будем здоровье поправлять, перед райской жизнью на бережку теплого моря…

Хмырь уже шагал в глубину леса.

…Ползая на коленях по влажной, холодной земле Хмырь рвал чахлые стебельки черемши, чудом уцелевшие до конца лета в лесном закутке, где никогда не бывало солнца, а снег, наверное, лежал до середины июня. Хмырь всю жизнь прожил на границе, где колбу переставали называть колбой, и начинали называть черемшой. Ему больше нравилось название "черемша". Набрав пучочек, сдернул жилку коры с кустика ивы, перетянул его, поднес к носу красненькие черешки, с наслаждением втянул терпкий чесночный аромат, и вдруг, будто током ударило. Он сидел на земле, и оторопело смотрел на пучочек черемши в своей громадной мосластой лапе. Точно такой же пучочек принес ему в лазарет прапорщик, когда Хмырь там отлеживался, скошенный в конце зимы странной болезнью, которой лагерный врач названия не знал, но, мрачно качая головой, говорил, что надежд на выздоровление мало.

Была весна, Хмырь даже в уборную не мог сам ходить, и чтобы вообще не хотелось в уборную, перестал есть. Прапорщик пришел под вечер, молча положил пучочек черемши на облезлую крышку тумбочки, посидел рядом с койкой на табуретке, когда-то покрашенной белой краской и давно уже ставшей серой, сказал несколько ничего не значащих бодрых и грубоватых фраз, и ушел. А Хмырь потом всю ночь не спал. Накрывшись с головой одеялом, прижимал к лицу пучочек черемши и глотал, глотал, и никак не мог сглотать все слезы, а выпустить их наружу тоже не мог. Наутро он встал с постели и сам доковылял до столовой. С этого дня быстро пошел на поправку.

Хмырь привстал, шагах в шестидесяти, за излучиной ручья, на прибрежной терраске горел костер, вокруг разлеглись измотанные донельзя беглецы. Крыня обнялся с автоматом, Губошлеп лежит пластом. Гиря, опершись на локоть, шевелит костер палкой. Еще не сообразив, что делает, Хмырь потянулся за ружьем, лежащим на земле. Мягко скользнули в казенник патроны, снаряженные "жаканами", или, как по научному выражался охотовед — "пулями системы Якана", чуть слышно щелкнул самовзвод курков, блестящий шарик мушки удобно улегся на живот Крыни; пуля войдет в грудь над замковой частью автомата, с шестидесяти шагов Хмырь всегда клал пули в самую середку донышка консервной банки. Да и в медвежье сердце не промахивался. Хмырь никогда не ходил на медведя с карабином. Да и ни один опытный таежный охотник не стал бы искушать судьбу. Пуля из карабина может прошить медведя насквозь, но не остановить, и он успеет задрать охотника, и сам сдохнет на его трупе. А ружейная пуля с лап сшибает косолапого, и останавливает качественно. Уже потянувший курок палец вдруг остановила одна мысль, внезапно пришедшая в голову, и Хмырь опустил ружье. Пуля оставляет след на костях. Только дураки думают, что тайга бескрайняя, и без следа может скрыть что угодно. Он, конечно, не выпустит этих гадов из тайги, но сделает это так, чтобы они никогда не выплыли, даже мертвые, и не ухватили его за глотку.

Торопливо открывая ружье, боясь передумать, и извлекая патроны, пробормотал:

— Связался с гадами… Свобода… Хуже капкана…

Горбясь, он пошел к костру. Пучок черемши остался лежать на земле. Перебредая ручей, и чувствуя давно забытую легкость в душе, пришедшую после решения отправить на тот свет своих нежданных "друзей", Хмырь позволил себе вслух высказать еще одну мысль: