Дэн Симмонс - Флэшбэк

Когда они приближались к перевалу Лавленд, Хулио рассуждал об общем упадке стран. Леонард не переставал удивляться, как хорошо информирован и насколько образован этот водитель грузовика.

— Но я не думаю, что Соединенное Королевство добровольно выбрало упадок, — говорил Леонард, изо всех сил стараясь не со скользнуть в менторско-профессорский тон. — После Второй мировой сражавшуюся Британию неизбежно ждало банкротство… и нежелание людей после пяти лет тягот и лишений возвращаться к довоенной классовой системе.

— И потому они выгнали Уинстона Черчилля, даже не сказав спасибо, и выбрали социализм, — сказал Хулио, переходя на пониженную передачу: огромный грузовик, как и остальные машины, съехал с I-70 перед заблокированным туннелем Эйзенхауэра и стал подниматься к ночному небу по более узкому и извилистому Шестому хайвею.

— Да, — сказал Леонард.

Перспектива дискуссии о социализме с представителем рабочего класса его немного беспокоила. Те работяги, которых он знал — всего несколько человек, — считали и это слово, и саму идею вредными, зачастую реагируя на них несдержанно.

— Но Британская империя все равно распалась, и не важно, кого бы они захотели видеть премьер-министром или какой строй выбрали бы, — продолжил он, чуть повышая голос из-за усилившегося рева двигателя. — Бедности после войны было не избежать, при социалистическом строе или при любом другом.

— Может быть, — сказал, улыбаясь, Хулио. — Но не стоит забывать о словах Черчилля.

— Каких словах? — спросил Леонард. Приближались первые крутые повороты, и он, выдохнув, покрепче ухватился за подлокотник справа от себя.

— «Социализм — философия неудачников, манифест невежества, евангелие от зависти, где добродетелью считается равенство в распределении нищеты», — процитировал Хулио. — Я согласен со стариком Уинни: если общество провозглашает добродетелью равенство в распределении нищеты, то его ждет в будущем много нищеты и лишений. Мы с вами, Ленни, конечно, уже переросли эти глупости и смотрим на мир иначе.

— Да, — согласился Леонард.

Красные габаритные огни перед ними виляли и исчезали из виду на крутых поворотах Лавленд-Пасса, словно грузовики перекатывались через край и падали в пропасть. Фары их собственной машины выхватывали заплатки и ямы на дороге, а ограждение по большей части отсутствовало или было поломано. Одно лишь внимание водителя не давало фуре свалиться в пропасть, где они погибли бы в огне.

— Да, — повторил он, стараясь не терять нить разговора, — но выбор более… гм… социального подхода к распределению нищеты и избавлению от бедности не обязательно подразумевает, что цивилизация выбрала упадок.

— Но знаете ли вы современную цивилизацию, выбравшую социализм — распределение благ сверху, так же как у нас лет двадцать назад, — которую не ждал бы упадок? Упадок ее влияния в мире? Упадок в экономике, упадок нравственности? — спросил Хулио, переходя еще на три передачи вниз и резко поворачивая вправо, а потом так же резко — влево, чтобы вписаться в крутой поворот дороги, петлявшей все сильнее.

— Пожалуй, нет, — признался Леонард. Он вовсе не горел желанием ввязываться в жаркий спор на этом участке дороги, каким бы бодрым и спокойным ни казался Хулио.

Свободной рукой Леонард уперся в твердую приборную панель. В свете луны и звезд по обе стороны узкой дороги показались удивительные по красоте снежные поля. А ведь еще не закончился сентябрь! Леонард забыл, как рано может выпадать снег в высокогорной части Колорадо.

— Ленни, ведь вы профессор. Ведь это, кажется, Токвиль сказал: «Демократия и социализм не имеют ничего общего, кроме одного слова — „равенство“. Но обратите внимание на разницу: если демократия стремится к равенству в свободе, то социализм — к равенству в ограничениях и рабстве»? Кажется, Токвиль. Я все еще почитываю его в дальних рейсах, когда Пердита сидит за рулем, а у меня бессонница.

— Да, по-моему, Токвиль, — выдавил из себя Леонард.

Они приближались к вершине перевала. Конвой с трудом преодолевал каждый дюйм разбитой, узкой дороги со вздыбленным асфальтом. Леонард подумал, что стоит появиться встречной машине, направляющейся на запад, и все двадцать три грузовика могут свалиться в пропасть. На север и юг вдоль континентального водораздела уходили выстроенные в ряд гигантские белые столбы — вроде худосочных надгробий. Леонарду понадобилась целая минута, чтобы понять: перед ним — заброшенные ветряки, памятники недолгой «зеленой» эры. Ночью зрелище было совершенно запредельным.

— Ленни, вы наверняка помните тот год, а может, и день, когда большинство граждан Америки пятнадцатого апреля перестали платить налоги, но по-прежнему голосовали за выгодные для них социальные программы. Переломный момент, так сказать.

— Вряд ли, Хулио.

— В две тысячи восьмом, в год выборов, мы почти подошли к этому. А к следующим выборам, в две тысячи двенадцатом, уже определенно подошли. А в две тысячи шестнадцатом переломный момент остался уже далеко позади, и назад мы так никогда и не вернулись, — сказал Хулио под рев грузовика, преодолевавшего последние футы подъема на самой низкой передаче.

— Это с чем-то связано? — спросил Леонард.

Он сталкивался с такими людьми, как Хулио Романо, — с самоучками, что считали себя интеллектуалами. У этих людей всегда была исключительная память, они читали в переводах Платона, Фукидида, Данте, Макиавелли и Ницше. Но они не знали того, что их коллеги-ученые — истинные интеллектуалы — читали этих авторов в оригиналах: на греческом, латыни, итальянском, немецком. Леонард был не слишком высокого мнения о самоучках, полагая, что учениками их были большей частью недоумки, а учителями — фигляры.

Они теперь проезжали между ветряков континентального водораздела. Все бездействовали, и Леонард понял, что эти сооружения выше, чем ему казалось прежде, — четыреста футов, не меньше. Обшарпанные белые столбы разделяли звездное небо на холодные прямоугольники.

— Знаете, Хулио, — сказал он, чтобы сменить тему, — в ваших с Пердитой именах есть кое-что необычное. И в вашей фамилии тоже. Хулио Романо — так звали…

— Скульптора из шекспировской «Зимней сказки», — сказал водитель, сверкнув широкой белозубой улыбкой в огнях приборного щитка. — Единственный художник того времени, которого Шекспир назвал по имени. Да, я знаю. Пятый акт, торжественный обед, его предполагается провести в присутствии очень правдоподобного изваяния Гермионы, умершей жены Леонта, «над которым трудился много лет и которое закончил знаменитый итальянский мастер Джулио Романо, кто, будь он сам бессмертен и способен оживлять свои создания, мог бы превзойти природу, подражая ей в совершенстве». [106] Перевод Т. Щепкиной-Куперник. Чудно, правда, Ленни?