Михаил Емцев - Только четыре дня

— Это ты правильно сделал, — одобрительно кивнул ему директор. — Но меня потрясает в этой ситуации роль Манич. Почему она молчала?

— О чем молчала?

— Об опытах с ДНК — Ведь прошло десять месяцев после смерти Кузовкина, а она ничего не сообщила. Работа, конечно, была секретной, но она должна была поделиться со старшими товарищами. Она молчала и ждала… Чего ждала? Запроса из Комитета?

— И тогда покончила жизнь самоубийством?

Они посмотрели друг на друга.

— Нет, нет, тут какая-то неувязка, я уже думал об этом, — сказал Второв. — Если бы Кузовкин погиб в результате неосторожных экспериментов с космической ДНК, Манич раструбила бы по всему свету. Но здесь что-то произошло, что-то такое, почему она должна была молчать. Какое-то постороннее вмешательство или неожиданный поворот событий… А вернее, просто несчастный случай с нейтринной пушкой, взрыв системы охлаждения и гибель Кузовкина. Все это потрясло ее… Говорят же, что она помешалась.

— Может, они облучали нуклеиновую кислоту нейтринным потоком?

— Ну и что? — спросил Второв.

— Как — что? Мог произойти взрыв!

— Нейтрино ни с чем не взаимодействует. Еще не было такого случая, об этом пишет вся мировая научная литература. Да ведь ДНК — безобиднейшее вещество!

— Да, для обычных веществ это положение справедливо. Но в данном случае мы имеем дело с необыкновенными свойствами. Поэтому можно ожидать чего угодно.

— Сомнительно. — Второв покачал головой. — Если эти молекулы не разбужены ударами гамма-лучей, вряд ли они проснутся от щекотания кварк-нейтрино.

— Какая досада, что погибла Манич. Она единственный человек, который знал так много! — воскликнул Филипп.

— Да, но что поделаешь… Остается только гадать. Может быть, эти анализы прольют какой-нибудь свет, только я очень сомневаюсь…

— Ты об этом порошке?

— Да.

— Он меня интригует. Мне все же кажется, что это ДНК.

— Образец примитивного мышления. В лаборатории, где содержатся сотни реактивов, происходит взрыв. Берут первый попавшийся образец и утверждают, что причина в нем. Ты неправ, Филипп. Он даже по цвету отличается от ДНК, не говоря уже о весе. Откуда же у них может взяться сорок килограммов из пяти граммов? Или из одного, потому что четыре они уже израсходовали.

— Ты говоришь, они по цвету отличаются. Разве ты видел эту ДНК, ты что, нашел остатки? — спросил директор.

— Нет, конечно. Там есть фото. Нуклеиновая кислота рассыпана на покровном стеклышке. Мелкие темно-серые зернышки. А мой порошок серебристый, блестящий.

— Да, пожалуй. Ну что ж, подождем анализа.

— Мне пришла идея, — медленно сказал Второв. — А что, если посмотреть еще… у Риты дома? Какие-нибудь записи, заметки… Как ты на это смотришь?

— Ты, я вижу, Саша, любишь доводить дело до конца, — устало сказал Филипп. — Наверное, ты поступаешь правильно. Только я тебе не попутчик. К Рите приехала мать, она сейчас дома. Плачет, убивается. Я не могу всего этого видеть. Сходи, если хочешь, правда обстановочка там сейчас не дай бог. Меня успокаивает только одно: мы сможем написать по тем материалам, что ты нашел, довольно неплохой отчет для Комитета, все константы получены…

— Черт с ним, с Комитетом! — махнул рукой Второв. — Давай адрес, я все-таки схожу.

— Вера Ивановна тебе объяснит. Это недалеко, в поселке…

Второв выехал из института, когда желтый язык заката начал жадно лизать окна. Завидное оказалось чистеньким, аккуратным поселком с новенькими коттеджами. В них жили сотрудники института и работники местной ТЭЦ. Второв без труда разыскал дом, в котором жила Манич. Навстречу ему из открытых дверей квартиры вышли женщины в черных косынках. (Глаза у них были красны, они сморкались в беленькие платочки.) Второв, как обычно в подобной ситуации, чувствовал себя неловко и напряженно. Он слишком плохо знал Риту, чтобы глубоко и искренне переживать, и в то же время обстановка требовала от него выражения неподдельного сочувствия.

В узком коридоре теснились несколько человек мужчин и женщин. Второв не знал их. В глубине комнаты, куда вели стеклянные двери, стоял гроб. Около него склонились, как-то обвисли, две пожилые женщины.

«Не ко времени я пришел, совсем не ко времени», — подумал Второв.

Мысль о документах, о каких-то бумажках выглядела в этой обстановке нелепой и даже оскорбительной.

«Надо бы уйти, — думал он. — Нехорошо получится. Неловко, неудобно».

Но он остался стоять, его ноги словно приросли к полу. Постепенно он передвинулся к стеклянной двери, за которой темные женские фигуры совершали таинственный и скорбный обряд.

— Вы проститься? Проходите. — Старушечьи пальцы осторожно потянули его за локоть.

Он прошел в комнату, где было очень душно, жарко и печально пахло цветами. Гроб утопал в цветах. Лица Риты он так и не увидел. Оно было забинтовано. Второв поклонился и пошел к выходу. Та же старушка, взяв под руку, провела его на кухню.

— Вы сослуживец Риточкин?

— Да. А вы ее мать?

— Тетка. Это несчастье свалилось на нас так неожиданно… — Старушка заговорила деловито и озабоченно: — У Риточки пятеро сестер и один брат. Приехать на похороны смогла только мать и одна из сестер — старшая. Пришлось столько хлопотать, чтобы организовать приличные похороны. Соседи бестолковые. Хорошо, хоть из института помогают, там Риточку любили…

— Простите, я хотел узнать, когда бы я мог еще прийти… — начал Второв и извиняющимся тоном изложил свою просьбу.

Старуха думала несколько мгновений.

— Идемте, — решительно сказала она. — Я знаю, что такое работа. Если у Риточки остались какие-нибудь материалы, вы их сейчас заберете с собой.

Она провела Второва в маленькую, уютно обставленную комнату и оставила одного, бросив на прощание:

— Посмотрите в столе, я скоро вернусь, — и бесшумно исчезла.

Второв с благодарностью посмотрел ей вслед.

«Вот человек, который может служить образцом. Спокойная, ясная скорбь. Деловитость, простота, здравый смысл…»

…Совсем поздно вечером, вымытый, выбритый, в черном костюме, Второв входил в ресторан гостиницы «Россия». Его шатало от усталости. Жену он увидел сразу. Она показалась ему очень молодой и очень красивой. Он испугался, что она снова будет смеяться над его прической, и торопливо пригладил и без того уже набриолиненные волосы.

Жена улыбалась ему какой-то новой улыбкой. Или это голова кружилась, и все вокруг казалось новым? Он присел к столику.

— Ну здравствуй!

— Только без ну! Просто здравствуй!

— Здравствуй! — покорно повторил Второв и рассмеялся: — Дрессируешь?

— Нет, скорее наоборот. Ты меня дрессируешь. Особенно, если учесть вчерашний разговор. Конечно, я заслуживаю самой суровой кары, но раньше ты был добрее.