Юрий Леж - Перевертыш

— Ну, все, хватит философии, — перебил сам себя Успенский. — Ахтунг! Пельмень! Не спать, подтянись!

Пан и не заметил, как за разговорами они прошли пустую замусоренную улицу и приблизились к развалинам. Теперь надо держать ухо востро, а руку на «семёне», и даже лучше вытащить пистолет из кармана…

Наблюдение за развалинами и постоянно отстающим Пельменем, привычное рабочее напряжение глаз и ушей, отвлекли Пана от нечаянно пойманных в самоволке проблем, привели в нормальное душевное состояние.

И только благодаря этому, к КПП батальона подошел прежний рядовой Пан вместе со старшим сержантом Успенским и спящим на ходу рядовым Пельменем.

Здороваясь с заканчивающим ночное дежурство незнакомым Пану сержантом, Успенский открыто, теперь не скрываясь от товарищей, передал тому пяток разноцветных упаковок презервативов, посмеялся вместе с ним над предполагаемым нецелевым использованием этих средств «индивидуальной защиты».

— Хорошая вещь, в хозяйстве, ох, как нужная, — подмигнул он Пану, — папироски в них упакуешь, потом — хоть ныряй, хоть в болоте день лежи, а табачок-то — сухонький…

«Чудеса, — удивленно подумал Пан, никогда раньше в таком ракурсе резиново-технические изделия не рассматривающий, — вот почему сержант-то столько их закупил тогда в аптеке…»

У штабной палатки их встретил капитан Пешков, усталый, позевывающий, но довольный, что ночь прошла спокойно, никто из начальства не дергал, тревожных происшествий не было. Он подтолкнул в спину проходящего мимо и даже не заметившего офицера, ссутулившегося, шаркающего, как дедок, сапогами о землю Пельменя, иди, мол, шустрее, а то на сон времени не хватит. Рядовой Валентин Пельман исчез в палатке, а капитан спросил Успенского:

— Вы что-то рано сегодня, до подъема почти двадцать минут…

— Так получилось, — пожал плечами Успенский. — Мы ж не по расписанию, как скорый поезд…

— Как всегда там у тебя получилось? — усмехнулся капитан. — Без стрельбы не обошлось?

— Доложили с комендатуры? — улыбнулся старший сержант.

— Не столько доложили, сколько уточнили, ты ли это был и зачем тебя в город выпустили, — засмеялся капитан.

— Ну, да, понимаю, — согласился Успенский, кивая на Пана. — Только стрельбы-то никакой не было, так, разок вон шмальнул рядовой, что б народ порядок помнил да по улицам с оружием не шастал…

— В курсе, в курсе, — ответил капитан. — В журнал даже внес… С благодарностью от дежурного по комендатуре.

— Везет же людям, — подмигнул Пану сержант, — две недели на службе, а уже благодарность от командования схлопотал…

Они еще пошутили о чем-то с капитаном, и пошли в пока еще досыпающую последние минутки казарму. Стоящий при входе у тумбочки ночной дневальный, из новичков, дернулся спросонья, отдавая честь старшему сержанту, но Успенский только махнул рукой, мол, к черту формальности.

Уже сняв сапоги и заваливаясь, не раздеваясь на койку, старший сержант сказал Пану:

— А ты не расслабляйся, тебе пока спать не положено…

Пан недоумевающе глянул на Успенского. Как же так получается? гуляли вместе, а отсыпаться тот один будет?

— Потом мне же спасибо скажешь, — туманно пообещал Успенский, — а пока разбуди-ка мне Волчка…

— Да я уже и не сплю, — отозвался с соседней койки снайпер. — Поспишь тут от вашего топота и гогота… Как погуляли-то хоть? с толком?

Никакого топота, а уж тем более гогота ни Пан, ни Успенский, входя в казарму, не производили, но с сонным замечанием Волчка смирились.

— С толком, с чувством, с расстановкой, и даже с пользой для общества, — ответил Успенский. — А ты, Волчок, сегодня Пана не гоняй. Пусть после завтрака пару часов постреляет на меткость, посмотришь, на что он способен с недосыпа и после пьянки, понятно? А потом — спать до вечера, до моего, так сказать, особого распоряжения…

Тут Пан сообразил, почему старший сержант не разрешил ему вытянуться рядышком и подремать минуточек четыреста после бурной ночки со странной мулаткой. И в самом деле, грех было не воспользоваться ситуацией и не проверить, как сбивает ему прицел почти бессонная ночь, выпитые водка и коньяк и кувыркания с девочкой, пусть и приятные, но все-таки утомляющие организм.

— Четвертая рота — подъем! — донесся от входа в спальное помещение хрипловатый голос лейтенанта Веретенникова, их ротного командира, появившегося в батальоне на неделю раньше Пана и тоже считавшегося новичком, хоть и успел лейтенант взводным повоевать на юге Маньчжурии.

— Первый взвод, третий взвод, четвертый взвод!

— Третийй взвод, — подскочил с места Волчок, принимая на себя временное командование, вместо уже задремывающего старшего сержанта Успенского.

— Выходи строиться!!!

— Волчок, — пользуясь моментом, что он не в строю, обратился Пан по-простому, — мне бы «семена» почистить…

— А что — завтракать не будешь? — удивился Волчок, не спеша, но проворно одеваясь. — Ах, да, ты же любовью сыт… Ладно, иди в оружейку, почистись и захвати винтовку, сразу после завтра в развалины пойдем…

— Есть, — отозвался Пан.

Острогрудая мулатка Шака, хохоча, как одержимая, бегала голышом по казарме, оглушительно, по-мальчишечьи, свистела и временами высоко подпрыгивала, зависая в воздухе, как наполненный гелием шарик, и взмахивая руками.

Солдаты с испуга попрятались кто куда, забравшись под койки, запершись в оружейке, присев в уголках и стараясь притвориться ветошью. Только Пан спокойно сидел на своей постели и иногда старался уговорить мулатку не хулиганить, когда она вихрем пролетала мимо. Но его тихие, уравновешенные слова никакого воздействия на расшалившуюся ведьмочку не оказывали.

Она уже успела вытащить из углов и из-под коек то ли пятерых, то ли шестерых товарищей Пана и деятельно растормошить их, приводя в беспорядок обмундирование, расстегивая пуговицы, подготавливая к акту любви, а потом бросая со вставшими членами и горящими от возбуждения глазами. Сам же Пан никакой охоты к совокуплению не проявлял, с содроганием вспоминая, во что превращается после этого Шака.

Наконец-то, мулаточка зажала в углу самого молодого и смущенного паренька из всего учебного снайперского взвода, расстегнула на нем штаны и, привстав на колени, усердно взбодрила его орудие французским, уже знакомым Пану, способом. Со стороны это было почему-то очень забавно наблюдать, как надуваются и опадают смуглые щечки старательной мулатки, как искажается сладострастной судорогой полудетское лицо Мишки. Добившись в несколько секунд необходимой ей твердости вожделенного предмета, Шака развернулась задом к пареньку, по-прежнему прижимая его к стенкам казармы, в углу, наклонившись, наделась своим женским естеством на стоячий член и начала раскачиваться взад-вперед, тоненько ухая, томно вздыхая от удовольствия и хищно улыбаясь, посматривая на Пана… «Ух, ты… ух, ты, как здорово… ух, как пробирает… — почему-то чисто по-русски приговаривала мулатка, — ух, еще разок… ух, ух, ух… а ты, Пан… что же ты?.. Пан! Пан, вставай…»