Максим Михайлов - Плач серого неба

Может, курение меня когда-нибудь погубит, но тогда вредная привычка оказалась весьма полезной — в поисках огня я изъял у альва не только непромокаемую, снабженную отдельным чиркалом коробку спичек. Под клоунским плащом обнаружились два стальных кастета и длинный стилет, а в рукаве — хитрый, но простой в использовании механизм, который, стоило только владельцу особым образом изогнуть кисть, выстреливал длинной и очень-очень острой иглой. Саму машинку я не тронул, а вот иглу отстрелил в кусты. Для предстоящей беседы наличие у собеседника столь радикального средства прекращения разговора не годилось. Продолжив мысль, я для верности связал теперь уже полноценному пленнику руки его же брючным ремнем и перевернул на живот. И лишь тогда выжидательно уставился на профиль нелепого альва и закурил.

Полсигареты спустя я успел пожалеть, что врезал ему так сильно, но тут тело подало первые признаки жизни — словно смертельно больная корова задала последний вопрос мяснику. Возможно, удар повредил шею — едва наметив поворот головы, попугай злобно зашипел и, бормоча что-то откровенно анатомическое, заново сунулся носом в податливую грязь. Скрюченные пальцы заскребли по земле, просеивая полные горсти. И вот, наконец, он попробовал встать.

Я опустил ботинок на успевший приобрести совсем уж гнусный окрас плащ. Под ним сдавленно захрипело, завозилось и вновь упало на мокрую, осклизлую землю. Для щуплого альва ваш покорный, но не подобный пушинке слуга, был серьезным поводом внять голосу инстинкта самосохранения.

— Куда дергаешься-то? — ласково пожурил я, слегка усиливая нажим, — лежи, лежи, дорогой. Поговорим — тогда и встанешь. Или не встанешь. Знаешь, у карликов есть поговорка: «Говори, чтобы править»? Ну вот ты сейчас почти карлик. Будешь говорить — правление не обещаю, но жизнь, глядишь, останется при тебе. Главное, не лезь в изобретатели — пойдем с тобой по накатанной дорожке. Я спрашиваю, ты — отвечаешь. Идет?

Придавленный снова заворочался, но слабо — момент для подвигов был неудачный, и он, кажется, это понял. Я торопливо огляделся. На балконе второго этажа какая-то бабушка-человек размеренно вешала на веревку одни необъятные панталоны за другими. Наши взгляды на миг скрестились и тут же разошлись каждый своей дорогой — кусты надежно скрывали все, начиная от моего пояса, а мирно курящие мужчины пока еще не являются хорошей темой для сплетен или достойной мишенью для ругани. Я прикрыл рот сигаретой.

— Не слышу. С голосом что-то случилось?

В ответ пленник лишь яростно запыхтел, захлюпал ногтями по грязи и в очередной раз попытался вывернуться. Я надавил покрепче, но вдруг почувствовал, что противный влажный ветерок усилился и начал откровенно наглеть. Бесплотная воздушная ладонь хлопнула меня по щеке, пробежала по шее, толкнула в грудь и вполне осязаемой петлей скрутилась вокруг попирающей негодяя ноги. Дернула раз, другой и принялась тащить.

— А вот это ты зря, — я продолжал сохранять безмятежное выражение на лице, хотя удержаться на месте становилось все труднее. Бабка развернула очередную пару панталон, широченных и покрытых такими пышными кружевами, что они закрыли ее полностью. Сейчас! Я быстро наклонился и нанес альву сокрушительный удар в правый висок, ближе ко лбу, туда, где у всех магов особенно чувствительная область…

Не прогадал.

Ветер стих, а жертва осталась в сознании. Правда, ни о каком самоконтроле речи не шло — глаза на перепачканном лице закатились, а зубы судорожно сжались, пропуская лишь сдавленное шипение и тонкие потеки то ли слюны, то ли прихваченной в луже грязной воды.

А кто тебя, идиота, просил колдовать?

— Говорить-то умеешь?

— Ты… тебе каюк, понял? Все, понял? Крышка, не жить тебе, — прежним его басом подобные угрозы звучали бы действительно страшно, но сейчас, видимо от боли, альв сорвался на стремящийся ввысь тенор, — ты, сволочь, еще не знаешь, на кого полез. А ну, слезь с меня, и беги быстрее, да молись сдохнуть раньше, чем я тебя найду.

— Смотри, грозный какой, — без тени веселья хмыкнул я, — ты потише давай. А то голова сильнее заболит. К разговору готов?

— Пошел в дырку!

— Не готов, — констатировал я, на миг убрал ногу со спины бедняги и вонзил носок ботинка ему в ребра. Легкий хруст не слышался, а, скорее, ощущался.

— А теперь?

— Да чего тебе надо? — так, поосторожнее с развязыванием языка. Судя по хрипу, переусердствовать будет несложно.

— Да так, ничего. Захотелось немного тебя побить.

— Что?

— Побить, говорю. Понимаешь, гляжу на тебя там, в толпе, и понимаю — если не побью этого гаденыша, день прожит зря. Вот. Бью.

В подкрепление своих слов я еще пару раз толкнул его ногой — вряд ли больно, скорее обидно. В челюсть. Он клацнул зубами, выплюнул, сколько смог, грязи и заскрипел на зубах ее остатками.

— Эй, ты чего? Сдурел? Стой! Тьфу! Э, мужик, стоп, говорю, — альв старательно ворочал непослушным языком, но голова работала — он начинал всерьез бояться, — хрен с тобой, давай говорить-то, я готов, слышь?

— Слышу. А что ты можешь такое рассказать, чтобы мне стало интереснее, чем сейчас?

Шлеп.

— Ай! Да откуда я знаю? Ты что хотел услышать? Я скажу, только хорош! Не надо!

— Не надо так?

Шлеп.

— Или так?

Бац.

— Ох! Никак не надо! Ну хватит, пожалуйста! Денег тебе дам, перестань только!..

Плачет, что ли? А тогда, под фонарем, соловьем разливался, пока меня так же корежили. Очень занятно наблюдать, как одушевленный, для которого собственная сила стоит во главе угла, сталкивается с непреодолимым препятствием и моментально сгибается под его напором. Тем плоха выстроенная на тщеславии самоуверенность, что опора у нее постоянно тает. Дыры появляются — только успевай латать. Не успеешь — будешь вот так валяться в грязи и отчаянно бояться за свою ничего, как выяснилось, не стоящую жизнь.

— Хватит скулить. Звать тебя как?

— Гист…

— Гист кто?

— А… а-Манн. Гист а-Манн.

— Да ну? И чего ж тебе в своем поместье не сиделось, господин а-Манн, чего к нам пожаловал?

— Я… Без поместья.

— Как это? А чего тогда акаешь?

— Лишен… наследства. Слушай…

— Слушаю.

— Ты бы ногу…того… убрал, а? Дышать… больно, говорить трудно.

— Да ладно тебе, хорошо же беседуем. Меня все устраивает. А тебя нет? Может, подушку поправить?

— Не… не надо…

— Вот и чудно. Ну так расскажи мне, господин а-Манн, за что же тебя лишили наследства и что ты делаешь так далеко от Мирриона?

— Я… Не могу… сказать…

— Почему?

— Нельзя… Будет плохо.

— Тьфу ты. Не скажешь — будет хуже.

— Хуже… не бывает, друг… Кха… Бывает больнее.

— Это ты о чем?

— Боль — не самое страшное. Бывает и похуже.