Игорь Поляков - Доктор Ахтин

Ходил на работу. Да, но я не могу вспомнить ни одного больного, которого бы я вылечил. Приходил и автоматически делал то, что необходимо. И ни одного лишнего движения, даже когда видел, что человек хороший, и я смогу избавить его от будущей смерти. Мне было безразлично, выздоравливали люди или нет.

После работы заходил в магазин. Складывал продукты в корзину, не глядя на ценники, и, в основном, покупал всё то, чему она радовалась, когда я приходил из магазина.

Готовил дома ужин. И ел в одиночестве то, что она любила, порой даже не чувствуя вкуса того, что ел. Механически насыщался, подчиняясь требованию организма.

Смотрел в окно на ночной город, пытаясь отвлечься от мыслей. Но ничего не получалось, и я еще больше думал о своем предназначении.

Включал телевизор и через пять минут выключал — по всем каналам или тупая петросянщина, или бесконечная информационная жвачка.

И я не спал. Словно отрезало, — даже если и пытался уснуть, лежа в темноте, ничего не получалось. Именно тогда я стал рисовать при свете свечи. Сначала рисовал абстрактные рисунки, но скоро понял, что мои ночные образы для того и существуют, чтобы их запечатлеть на бумаге.

Думал, что от недостатка сна не смогу вести такой образ жизни, но, к своему удивлению, прошел месяц, а я чувствовал себя даже лучше, чем раньше. Впрочем, наверное, я спал около часа перед самым рассветом, сам не замечая этого.

Часто меня тянуло к кладовке. Я подходил к запертой двери. Стоял, прижавшись к ней ухом, и слушал тишину. И отходил.

Когда придет время, я открою дверь.

В годовщину её смерти — этот день выпал на выходной — я принес первые жертвы. Конечно, сначала я подготовился к этому. Нашел будущие жертвы, свел их вместе, обеспечил всем необходимым и вовремя появился.

Первый блин оказался комом — только у двоих из шестерых я смог заглянуть в глаза. Пока я смотрел в глаза первых умирающих наркоманов, остальные уже успели оставить этот мир. Я думал, что принес Богине две личности, которые будут служить ей в Тростниковых Полях. Как я понял сейчас, я ошибался даже в отношении этих двух.

Неудача не сломила мою решимость продолжать дело. В конце концов, я только еще начинал, и такие ошибки простительны.

В следующем году я начал жертвоприношения за полтора месяца до годовщины, так что последняя жертва была принесена точно в тот день, когда Богиня пребывала два года в путешествии к миру и спокойствию.

В это раз самым сложным для меня стало уловить тот момент, когда жертва начинала умирать. Железный прут в качестве оружия оказался не очень удобен в этом отношении — дважды я перестарался, и упустил жертвы, потеряв их личности. К тому же, шум, производимый мною и жертвами, порой мешал мне спокойно заглянуть в глаза умирающему.

Таким образом, я за два года принес Богине двенадцать жертв. И как я сейчас понимаю, эти двенадцать убитых в мире Богини всего лишь бесплотные тени — «кА» жертв я не взял.

Все предыдущие месяцы я рисовал по ночам и думал.

Я творил на листе бумаги её образ и создавал в своих мыслях ритуал, который обеспечит максимальный эффект от жертвоприношения.

Я готовил инструменты для будущего действа и подбирал жертвы.

Я продумывал сценарии жертвоприношений и пути безопасного для меня завершения этих актов.

И — все удалось.

На данный момент осталось только две личности, у одной из которых я возьму тело, имя, тень, «кА» и «БА». Они еще не знают своей участи, но — она уже предрешена. Жаль, что у одной из жертв придется оставить «кА», но и здесь я нахожу оправдание себе — пусть лучше так, чем я попаду под подозрение.

Пять элементов у каждой жертвы.

Пять жертв для службы в загробном мире.

Шесть слуг для Богини, из которых только один придет тенью. Остальные — полноценные личности, которые будут служить ей вечно.

Когда утром вхожу в терапевтическое отделение, то первым я вижу больного Шейкина. Он сидит за столом в холле отделения и явно ждет меня. Вскочив со стула, он подбегает ко мне и, заглядывая в глаза, с трагическими нотками в голосе произносит:

— Доктор, я не хочу умирать.

Я киваю и говорю:

— Я сейчас переоденусь, и мы поговорим об этом.

В ординаторской Вера Александровна никак не отреагировала на моё приветствие. Я улыбаюсь, глядя на её серьезное лицо, — она считает себя незаслуженно обиженной, и выглядит, как надутая гусыня. Я, накинув белый халат, иду к пациенту.

— Я так понимаю, Шейкин, что вас еще что-то держит в этом мире? — спрашиваю я, сев на стул в холле.

— Михаил Борисович, но ведь так ужасно умирать, — говорит Шейкин, расширив свои глаза, подернутые желтизной. — Я вчера посмотрел на то, как умер тот человек, и вдруг для меня открылась простая истина.

Далее он дрожащим голосом говорит о тех событиях в его жизни, которые сохранились в памяти и важность которых, с моей точки зрения, очень сомнительна. Он говорит о своей жене — прожив с ней пятнадцать лет, он воспринял уход женщины, как предательство по отношению к нему. Ведь он же болен, как она этого понять не может. Именно сейчас она должна протянуть ему руку помощи, а не отвернуться от него, хлопнув дверью. Он говорит, что с того момента, как жена не пустила его в спальню, и ему пришлось провести ночь на диване в гостиной, он не может относиться к ней с прежней любовью и вниманием. Она оттолкнула его в трудный момент, и чего же она хотела взамен, — он не может быть верным мужем, когда ему наносят удар ниже пояса. Коротко коснувшись в монологе детей, которые уже не относятся к нему, как к отцу, и все благодаря тому, что она их так настраивает против него, он пытается рассказать о том, почему он начал пить. Он говорит, что, когда в стране нет никакой идеи, когда мыслящему человеку некому высказать свое мнение о негативных процессах в обществе, поневоле станешь искать тех людей, которые умеют слушать и понимают твой душевный порыв. Путано, перескакивая в словах на разные темы, он говорит, что не так уж много он пил, и всегда приходил домой, и в его жизни все было хорошо, и только в последний год он не может выполнять свой супружеской долг. Он говорит, что, сколько себя помнит, он всегда относился к жизни с некоторым трепетом, потому что …

Он на мгновение замолкает, — я ждал, когда он сам скажет то, что я ожидал от него услышать.

И он говорит:

— Потому что жить так прекрасно!

Я улыбаюсь, хотя серьезен, как никогда. К сожалению, он поздно осознал эту истину. Как обычно, надо сначала сделать всё в жизни, чтобы подойти к последней черте, а потом понять, что переступать её не хочется. Надо максимально изгадить свою жизнь и загубить здоровье, чтобы потом, опомнившись, уповать на современную медицину или на Бога.