Константин Соловьёв - Канцелярская крыса

Приближаясь к канцелярии, Герти беззаботно вертел головой и даже насвистывал нарочно бодрую мелодию. Между тем, каждый шаг давался ему изрядной ценой. Он ощущал себя так, точно двигается по морскому дну на огромной глубине, и с каждым шагом глубина эта увеличивается, отчего перед глазами все более темнеет, воздух становится все труднее пропихнуть в легкие, а на позвоночник давит многотонный столб воды, вот уже и позвонки жалобно затрещали…

Вблизи дом производил еще более гнетущее впечатление. Окна его, узкие и редкие, оказались забраны тяжелой чугунной решеткой. Каменная шкура, издалека выглядящая серой, вблизи обнаруживала сходство с кожей покойника, на которой трупными пятнами высыпали многолетние проплешины. Водосточные трубы, изломанные и ненадежные, тянулись вверх уродливыми жестяными деревьями.

Должно быть, ужасно работать в этом здании ежедневно, подумал Герти, оно ведь подавляет всякую работу мысли. Нелепый архаизм. На континенте административные здания давно уже строят в совершенно другом архитектурном стиле, они просторны, светлы, хоть и строги контурами. Эта же каменная уродина, вероятно, перекочевала с тех времен, когда каждая администрация была одновременно и крепостью и тюрьмой и пыточным арсеналом, явственно внушая всему окружающему величие Британской Короны.

Под стать была и дверь. Окованная бронзой, без всяких украшений, с литым молоточком, она должна была весить фунтов с триста. И, конечно, она была заперта. Это почему-то обрадовало Герти. Радость была какая-то постыдная, напоминающая радость школьника, прогулявшего дневной урок. Канцелярия закрыта. Что ж, ничего не поделаешь, придется уходить. Он вернется сюда, скажем, завтра и… «Нет уж! — рассердился Герти, железной рукой подавив эту мимолетную и трусливую радость, — Никуда я не уйду. Местечко и верно немного мрачновато, ну так и ты уже не сопляк, мистер Уинтерблоссом! Нельзя ставить себя тряпкой с первого же дня, иначе все время об тебя будут вытирать ноги. Вперед!».

Он прикоснулся к дверному молоту и ощутил, как его ладонь делается такой же холодной, как сам металл. Удивительно, и это при такой-то жаре… Он постучал. Два удара получились решительными и мощными, третий коротким и неуверенным.

Канцелярия молча ждала, из ее каменных внутренностей не доносилось никаких звуков, свойственных всякой канцелярии Ее Величества и досконально изученных Герти на прежнем месте службы. Не было слышно дружного стука печатных машинок, которые утвердились в кабинетах, как пулеметы в траншеях, и слаженно поливают неприятеля беглым огнем. Не доносились оживленные восклицания курьеров и кокетливые замечания секретарш. Словом, вообще никаких звуков из канцелярии во внешний мир не поступало.

Поэтому Герти едва не вскрикнул от неожиданности, когда дверь, завизжав металлическим голосом, вдруг приоткрылась.

Изнутри, как из погреба, дохнуло тяжелым, прелым, застоявшимся. Скверный влажный запах земли, пропитанный, вдобавок, ароматом отсыревшей бумаги. Человек, отперший дверь, внимательно взглянул на гостя. И приветственная улыбка на лице Герти увяла и сморщилась, как цветущая роза, схваченная внезапным осенним заморозком.

— Слушаю вас.

Из пьес и беллетристики Герти знаком был типаж мужчины неопределенного возраста, который он всегда полагал надуманным и нереалистичным. Встречаются в жизни молодящиеся старики или рано постаревшие юнцы, но возраст всегда можно вычислить по косвенным признакам, которые порой явственнее седины и морщин. Походка человека, жестикуляция, голос, глаза, все это выдает истинные года. У человека, отпершего дверь канцелярии, возраста не было. Волосы у него были черные, набриолиненные. Глаза очень спокойные и холодные. Голос низкий, с хрипотцой. Что же до жестов, их не наблюдалось, поскольку привратник стоял в совершеннейшей неподвижности, как статуя.

— Добрый день, сэр! — искренне произнес Герти, — Я…

Еще идя к двери, он составил экспромтом небольшой спич в юмористическом ключе. На счет того, какие негодяи здешние кэбмэны, как прекрасна погода и как он, Герти, рад оказаться здесь в эту минуту. Спич этот должен был сломать возможный ледок по отношению к новоприбывшему и способствовать установлению атмосферы теплой и даже несколько неформальной. Чтобы его не приняли за равнодушного рафинированного чиновника из столицы, Герти даже заготовил пару подходящих острот. С первых же минут пребывания он рассчитывал поставить себя парнем бойким, но вежливым, а также уверенным в себе, воспитанным, но не лишенным некоторой раскованности. Подобный типаж входил в моду на континенте и Герти полагал, что окажется уместным и в колониальном закутке империи.

Спич этот умер, даже не родившись. Скомкался, смялся, рассыпался мелкой золой.

— Слушаю вас, — равнодушно повторил человек.

Он был бледен, даже болезненно-бледен, отчего его лицо, состоящее из одних только острых черт, выглядело жутковато, как мумифицированная голова, не сохранившая под кожными покровами ни грамма жира. Мимика его была невыразительна, если вообще присутствовала, а взгляд казался равнодушно-влажным, как у пережидающей в тени жаркий день змеи. От взгляда этого у Герти стало покалывать в подмышках.

— Я… кхм… Видите ли, я только что с… Прибыл недавно, на «Мемфиде». И…

— Вы посетитель? — спросил человек, не сводя с Герти своего змеиного взгляда.

Впрочем, нет, взгляд был не змеиный. Такой же холодный, как у змеи, определенно животный, но…

«Крысиный, — подумал Герти, безотчетно вжимая голову в плечи, — У этого человека взгляд голодной дрессированной крысы, черный и немигающий».

— Я? Нет, что вы. Дело в том, что я в некотором роде… По службе. Переведен из Лондона. Деловод. Могу сказать, у вас тут ужасные кэбмэны!..

Слова сыпались из Герти кое-как, вперемешку, тщательно отрепетированные конструкции теряли изящество, сталкиваясь друг с другом. Спич летел кувырком, как пьяный акробат с трапеций.

Смущало Герти и то, как был одет чиновник. Тот был облачен в плотный черный люстриновый костюм-тройку и выглядел по-траурному торжественным. Невозможно было представить, что человек может находиться в таком облачении целый день и не погибнуть от теплового удара. Однако же перед Герти стояло живое тому подтверждение. Окончательно смутило его то, что костюм чиновника находился в идеальном состоянии. На черной ткани не было ни единой пылинки, не говоря уже о прорехах или складках, костюм выглядел не просто чистым, а каким-то неестественно-чистым, вдобавок, превосходно выглаженным.

Сочетание глухого траурного костюма с холодным крысиным взглядом подавляло и лишало воли. За то время, что ушло у привратника, чтобы обдумать услышанное, Герти успел изойти потом, то холодным, то обжигающим, а также трижды проклясть себя.