Флетчер Нибел - Ночь в Кэмп Дэвиде

— Если бы ты был таким же экспертом, как я, Джим, я разыскал бы для тебя что-нибудь более экзотическое, но для невежды прекрасно сойдёт и это.

Гриском раскрыл книгу, и Маквейг прочитал на титульном листе: «Современная жизнь и отклонения от нормальной психики, Джеймс Коулман, Калифорнийский университет, Лос-Анжелос».

Гриском водрузил пенсне на тонкий нос и стал листать книгу.

— Да, вот оно! Страница двести восемьдесят девять. Параноидальные реакции. А теперь посмотрим, не окажется ли тут знакомых нам признаков.

Адвокат отошёл к окну и стал громко читать:

— «Индивидууму начинает казаться, что его выделяют из общей массы, что к нему плохо относятся, стремятся злоупотребить его доверием, замышляют против него недоброе, обворовывают, игнорируют, шпионят за ним и даже хотят погубить».

Гриском остановился и бросил взгляд на сенатора.

— Теперь пропускаем вот это, — сказал он, переворачивая страницу, — и читаем дальше:

— «Хотя доказательства, которыми параноик старается обосновать свои утверждения, как правило, чрезвычайно неубедительны, тем не менее он не желает слушать никакого другого возможного объяснения и обычно не поддаётся никаким уговорам». Ты ведь сказал, что спорил со своим приятелем относительно его так называемых «преследователей», но он оставил без внимания твои доводы? Ну, так что, похоже это на него?

Маквейг кивнул. Гриском перевернул ещё несколько страниц:

— А теперь почитаем о других фазах. Слушай!

«Хотя идеи преследования и являются преобладающими в реакциях параноика, у многих представителей этого типа развивается мания величия, в результате чего они наделяют себя уникальными, сверхчеловеческими способностями. Такие идеи величия концентрируются, как правило, на разного рода пророческих миссиях, социальных реформах и замечательных открытиях… Эти индивидуумы обычно с головой окунаются в какое-либо социальное движение, скажем запрет продажи спиртных напитков, и превращаются в столь неутомимых и фанатичных крестоносцев этой идеи, что своей безапелляционной уверенностью в собственной правоте и поголовным осуждением других они зачастую приносят делу больше вреда, нежели пользы».

Гриском выдержал паузу и воззрился на Маквейга поверх пенсне:

— Ты, кажется, говорил, что обычно твой приятель ведёт себя совершенно нормально, что он человек живого ума, полон здравых мыслей?

— Да, правильно. Я бы сказал, что это определение совершенно точно характеризует как самого человека, так и всю ситуацию.

Гриском захлопнул книгу, поставил её на полку и вернулся с Маквейгом в кабинет. Там он снова уселся в кресло и тщательно выколотил трубку.

— Да, у этого человека, несомненно, налицо некоторые симптомы параной, — сказал он. — Беда только в том, что мы не знаем, является ли это состояние у него временным или же это тяжёлый случай, и он нуждается в немедленном психиатрическом лечении. Ты говоришь, что твой приятель играет очень важную роль во внутренней политике страны? В таком случае проще всего было бы обратиться к президенту Холленбаху и потребовать от него отставки этого человека. Пусть даже это временное заболевание, что ж, возможно, ему просто необходимо отдохнуть, переменить обстановку.

— Всё не так просто, как кажется, Поль. — Последние слова Грискома заставили Маквейга насторожиться. — Он занимает официальную, выборную должность. Убрать его с поста таким способом невозможно.

— Неужели кто-нибудь из конгресса?

— Я предпочёл бы не говорить об этом.

— Э, Джим, что-то ты сегодня не очень сообразителен. — Гриском улыбнулся. — Раз это выборное лицо, то он непременно должен быть членом конгресса, если только ты не говоришь о Патрике О’Мэлли.

— Не беспокойся, это не О’Мэлли, хотя при сложившейся обстановке подумать на него было бы проще всего.

Мысленно Джим не преминул отметить, что Гриском упомянул О’Мэлли, а не Холленбаха. Но очевидно даже ко всему привычному Грискому не пришло в голову связать президента с такой историей. Маквейг улыбнулся и беспомощно развёл руками:

— Ты загнал меня в угол, Поль. Сегодня я и впрямь плоховато соображаю.

Гриском откинулся в кресле и скрестил руки на груди. Пристально взглянув на Маквейга, он сказал:

— По какой-то таинственной причине ты отказываешься назвать имя. С адвокатами, к которым обращаются за советом, так поступать не принято, и при других обстоятельствах я бы немедленно отказался от такого дела. — Гриском улыбнулся сенатору и продолжал: — Но ты с самого начала сказал мне, как глубоко это тебя тревожит, и я хорошо тебя понимаю. Кстати, Джим, а ты уверен, что не преувеличиваешь?

— Совершенно уверен.

— Ведь время от времени всех нас что-нибудь терзает по тому или иному поводу. В этом кабинете мне часто приходится встречаться с такими людьми. Надломится в них что-то, и вот они уже растерялись и бегут сюда искать помощи у закона. Впрочем, многие из них берут себя в руки, и им удаётся вернуться к нормальной жизни.

Гриском опустил глаза и, казалось, целиком занялся изучением своей трубки, как будто перед ним была логарифмическая линейка и именно в ней он пытался отыскать ответ.

— Вот, например, ты, конечно, знаешь, что я живу на Оу-стрит, в Джорджтауне?

Маквейг удивлённо вскинул голову:

— Я совсем забыл об этом.

— Я так и думал, — мягко ответил Гриском. — Во всяком случае, мне несколько раз приходилось видеть там одного человека, который очень похож на известного сенатора. Я видел его, когда он выходил из одного дома на моей улице. Покидая этот дом, он всегда украдкой оглядывается кругом и затем поспешно удаляется. И представь себе, Джим, что именно в этом доме живёт очень красивая, обаятельная женщина, которая работает у известного нам обоим политического деятеля. Так вот, Джим, этот мужчина, если он только тот сенатор, за которого я его принимаю, имеет прелестную жену и чудесную дочку. Совершенно очевидно, что с женщиной, которая живёт на моей улице, у него любовная связь. Ну и как, Джим, ты объяснил бы такое поведение? Дело это, конечно, обычное и случается сплошь и рядом, но всё-таки, как бы ты объяснил это с точки зрения психики?

Маквейг похолодел и, не мигая, уставился на адвоката. Куда же он клонит? Он старался, чтобы голос его звучал спокойно, но, когда он заговорил, голос его прозвучал скорее злобно:

— Объяснить я тебе, пожалуй, ничего не смогу, но одно я знаю точно, — ты сейчас находишься в чрезвычайно удобном положении для шантажа, если бы только тебе этого захотелось.

Гриском печально улыбнулся, и морщинистое лицо его приняло выражение ласкового участия: