Александра Свида - Паника в Борках

С недоброжелательством, доходящим до ненависти, взглянул он на проскользнувшего в комнату корреспондента «Русского слова», который поспешно щелкал кодаком, делая снимки с умершей, с прилегающих комнат, с балкона и. о дерзость, с растерянных лиц следователя и властей.

В самой гуще леса, куда пролегают только тропинки и нет признака проезжей дороги, стоит старенький, покосившийся домик. Входная дверь его обвисла на ржавых петлях и скрипит и стонет, будя отклик леса, когда ее запирают на ночь. Зеленое стекло подслеповатого оконца так потускнело от времени, что и в яркий день мало пропускает света в убогую хижину. Да в этом свете и не нуждается ее обитательница. С самого раннего утра, почти от рассвета, она уходит с кузовком в лес и пропадает там часто до позднего вечера, собирая таинственные корешки и травы. Есть корешки, за которыми она выходит в самую полночь, да и то не во всякий день.

Наружностью она вполне подходит к своему домику; возраст ее невозможно определить точно; может быть, ей сто, а то и полтораста лет, — говорят окружные крестьяне;

никто из стариков даже не помнит молодой Демьяниху. Всегда глаза ее глядели из глубоких впадин, крючковатый нос спускался над ввалившимся беззубым ртом, спина никогда не выпрямлялась и шагу она не ступала без своей основательной клюки.

В ее походах по лесу сопровождал ее огромный черный кот со злыми зелеными глазами, — в избушке же оставалась лишь сова, целый день мирно дремавшая в углу за печкой. На протянутых жердях сушились травы, распространяя аромат свежего сена. По стенам были развешаны шкуры змей, ящериц и жаб. Все это без слов объясняло профессию обитательницы домика; она с давних пор занималась лечением людей и скота и за хорошую плату продавала приворотные зелья, нагоняла порчу, а при случае ее нашептанная вода незаметно устраняла надоедавшего мужа или ускоряла получение наследства.

Это создало ей нелестную славу, дало прозвище колдуньи и окружило ее жилище атмосферой страха; это ограждало ее от вора или лихого человека; никто не рискнул бы напасть на двух беззащитных женщин, обитательниц таинственной избушки.

Все знали, что у старухи водятся деньжата и немало добра припасено для красавицы-дочери; но и этому добру и золоту приписывали происхождение от нечистого, а в ближайших лавках не любили даже продавать колдунье провизию, с опаской дотрагиваясь до ее денег и стараясь скорее сбыть их на рынок, искренне удивляясь, что они не испаряются у них в руках. Приписывали это, конечно, молитве, с которой их принимали.

Дочери ее тоже немало удивлялись; такая она уродилась красавица и совершенно не походила на крестьянку. Над этим тоже покачивали головами, а так как никто никогда не видал и не знал мужа хозяйки избушки, и дочка эта появилась, когда она походила уже на старую ведьму, то отца бедной Наташи с уверенностью считали чертом, и привилась к ней кличка ведьминой дочки, да еще от отца черта. Мудрено ли, что, несмотря на выдающуюся красоту и чарующую грацию, ее сторонились парни и девицы всей округи; даже ребятишки, встречая ее в лесу, отплевывались и разбегались. Досужие кумушки утверждали, что видели у нее, когда она купалась, хвост.

Результатом этого была угроза парней, что ее до смерти закидают камнями, если она не перестанет поганить своим телом их речушку-«глазомойку», в которой и бабы белье полощут, и детишки купаются, и скотинка воду пьет.

Не раз горько плакала Наташа над своей злою долей. Тяжела ей была такая отчужденность с малых лет, но, пока она была маленькой и не понимала всей горечи общего брезгливого презрения, лесные обитатели вполне заменяли ей людей. С утра до вечера, особенно в летнюю пору, носилась маленькая Наташа по самой гуще леса, сводя дружбу с резвыми белками и трусливыми зайцами. Все они как-то быстро привыкали к Наташе и становились ручными. Приучала она к себе и птиц, с которыми разговаривала то ласково, то строго, смотря по их поведению. Не любила Наташа, когда сильный обижал слабого, и всегда за последних заступалась.

Часто можно было видеть ее под большой сосной, когда, запрокинув золотистую головку и строго грозя маленьким пальчиком, она уговаривала красногрудого дятла посидеть смирно хоть часочек.

— Ну что, не переставая, стучишь по стволу… тук-тук-тук… только тебя и слышно. Ведь с самого утра ты сколько уже наловил букашек? Думаешь, я не видела, не знаю? Дай им, бедняжкам, передохнуть от страха, а то убирайся с этого дерева, — постучит она, бывало, кулачком по огромной сосне.

Дятел, точно понимая, приостановит свою работу и, склонив на бок головку, покосится на нее одним глазом.

— Уходи, говорю! а вот я тебя, обжору! — начинает она бросать в него шишками. Дятел, снисходя к капризу общей лесной любимицы, не торопясь, лениво перелетает через два-три дерева от девочки, и опять слышно его упорное: тук-тук-тук. А девочка уж далеко, увидела резвую белку и пустилась с ней на перегонки. На пути попалась полянка, такая веселая, светлая, вся пестрая от разнообразных цветов.

Наташа села, плетет венок для своей золотистой головки и поет песни своего сочинения. Она и молитвы к Богу сочиняет сама: ее никто никогда ничему не учил.

Одевала ее старуха в яркие сарафанчики да снежно-белые рубашки; в них Наташа и сама походила на дивный цветок. На крошечных ножках красные туфельки скоро изнашивались, уж очень много работы давала им их обладательница.

Мать никогда не корила ее разорванным сарафанчиком или туфельками; в тот же день разорванное заменялось новым.

Об одном только неустанно твердила она Наташе, чтобы не потеряли та ладанки, висевшей, как она себя помнит, у нее на шее, в золотом мешочке, который мать называла парчовым.

Эту ладанку мать называла иногда талисманом, который когда-нибудь превратит ее милую дочку, скромный лесной цветочек, в принцессу. Уедет она тогда из лесу в золоченой карете, с лакеями на запятках. Слово «принцесса» было для Наташи совершенно непонятным; с лесом своим она ни за что не хотела расстаться, золоченую карету представляла себе большой клеткой, цветом похожую на ее цепочку от ладанки, а лакеев на запятках она воображала как невиданных птиц, неразрывно связанных с этой клеткой. Очень их жалела, считая их долю печальной и молила Бога, чтобы он не превращал ее в принцессу, и не приезжала бы за ней эта страшная карета. Так росла малютка, а потом девочка Наташа…

Теперь это уже взрослая девушка с высокой стройной фигурой, с падающими на плечи золотистыми кудрями, с мечтательным выражением больших голубых глаз, с алыми губками прекрасно очерченного рта, с соблазнительными ямочками на розовых щечках и врожденной грацией движений. Взрослая Наташа не бегает уже за белками, не бранится с дятлами, но по-прежнему дружит со всеми жителями леса и если не сильнее, то сознательнее любит этот лес. Ей знакома в нем каждая самая незаметная тропинка, она не заблудится здесь ни днем, ни ночью. Любит она лес в тихую, ясную погоду, но не боится и в бурю; для нее не грозно шумит бор в непогоду, а только тревожно и озабоченно. Грозен он только злым, нехорошим людям, каковыми в настоящее время Наташа считала всех, кроме матери. Но вот уже скоро месяц теплом и лаской полна ее грудь к тому страдальцу, что борется со смертью в ее светелке. Дни и ночи, только для короткого отдыха сменяемая матерью, сидит она у его изголовья.